Дорога неровная - Евгения Изюмова

Утром Павла опустила в почтовый ящик письмо Смирнову с единственным словом: «Приезжай». Женская жалость и самонадеянность, что сумеет уберечь Смирнова от его порока, побудили Павлу Дружникову на этот шаг, и, однажды ступив на одну жизненную тропу с Николаем Смирновым, она не сходила с нее более двадцати лет.

Родня, как и думала Павла, приезд Смирнова восприняла отрицательно, почти гневно. И она не могла понять, почему сестры настроены против Смирнова. Жалеют ее? Желают лучшей доли? Но что-то незаметно того по их поступкам.

— Ох, Паня, Паня, — вздохнула мать.

Зоя презрительно скривилась и сказала:

— Ну-ну, посади себе пьяницу на шею.

— А, может, он и правду говорит, что бросил пить, даже лечился, — предположила сердобольная и более мягкая характером Роза.

— Как же! Горбатого могила исправит! — фыркнула Зоя.

А Лида категорически заявила:

— Ты как хочешь, мам, а я скоро замуж выйду. Как же мы все будем в одной комнате?

Намек был более чем прозрачен, ведь комната принадлежала Лиде, потому Павла и Смирнов сняли квартиру в частном доме и переехали туда вместе с Шуркой. Совершенно случайно их квартирной хозяйкой оказалась Нина Изгомова, уборщица в «Севере», когда Павла работала там директором. Она не знала, где живет Изгомова, просто ей и Смирнову понравился добротный дом и нарядный флигелек рядом с ним. Зашли справиться насчет жилья, и Павле было приятно, что Изгомова узнала ее, назвала по имени-отчеству, пригласила пообедать с своей семьей. Но особенно стало приятно, что Николай отказался от предложенной стопки водки, на душе потеплело: выходит, не обманывал, когда написал, что бросил пить, значит, может наладиться у них жизнь — светлая, хорошая, тем более что начало совместной их жизни было вполне удачным: и на работу Николай устроился, и жилье сразу нашли.

— Шурочка, Шур! Спой-ка мне чего-нибудь! Ты у нас вроде радива, спой по моей заявке про гусей.

Изгомова, или по-улошному — Нинка-бродня, лежала на остывшей уже печи, лузгала семечки прямо на пол и, казалось, не замечала косых взглядов старшей дочери, которая только что закончила приборку.

Вообще-то старшая Тоня и еще одна девочка — Надя, не родные дочери Нины, они были дочерями старика Изгомова от первого брака. Их мать, старшая сестра Нины, умерла, когда девочки были совсем крохами.

Нина заботливо ухаживала за больной сестрой, приглядывала за племянницами, потому Антон Изгомов, когда жена умерла, решил жениться на Нине, думая, что родная тетка все-таки не чужая баба с улицы, не обидит его дочерей. Конечно, Нина — безалаберная, любила посплетничать с соседками, однако по-своему добрая, если приняла на себя заботу о сестре, и Антон думал, что семейные заботы изменят ее. Вдовая к тому времени — ее выдали замуж в шестнадцать лет — и до сих пор бездетная Нина согласилась на предложение Антона, хотя он был намного старше. Впрочем, и ее первый муж был в преклонном возрасте, так что Нина по этому поводу не горевала. И вскоре в доме Изгомовых один за другим родились четверо мальчишек, они вечно были чумазые, исцарапанные, темноволосые и кучерявые, как цыганята. Один Виталька имел русые, как у матери, волосы. Нина мало уделяла сыновьям внимания, и мальчишки были полностью на попечении Тони.

Младший Изгомов, Виталька — ровесник Шурке, потому и стал ее товарищем в играх. Играли ребятишки в доме или же копошились в куче песка возле ворот. В тот момент, когда Изгомиха обратилась к Шурке, ребятишки играли в другой комнате в машину. Шурка, естественно, была шофером и главной в игре, а Виталька — тихим, ненадоедливым и совершенно безропотным пассажиром. Ну, а если вдруг и начинал восставать против Шуркиного диктата, то разговор у нее был коротким: тычок в шею, и бунт затихал.

Услышав просьбу Виталькиной матери Шурка тотчас оказалась перед печью и запела:

— «Ой, вы, гуси, до свиданья, прилетайте к нам опять, только дома возле бани вам теперь уж не узнать!»

— Охо-хо-хо! — заклохтала Изгомова. — Ох, умора — «дома возле бани»! — Шурка вместо «Дона и Кубани» пела, перевирая слова — «дома возле бани», и это всегда смешило Изгомову до слез.

Хлопнула дверь. В кухню вошел дядя Антон, Виталькин отец — худой, высокий, одноглазый, и Шурка тут же исчезла — дядя Антон добрый, но девочка его побаивалась из-за слепого, в юности изуродованного, глаза.

Антон поставил плотницкий ящик на скамью у дверей.

В кухню ввалились следом за ним Николай, Владимир и Анатолий, тоже, как и отец, пахнущие свежей древесиной: мальчишки помогали отцу ставить дом на соседней улице. Антон Изгомов — истинный труженик, всю жизнь не выпускавший из рук топор, подряжался рубить дома, зарабатывал немалые деньги. Они уплывали неизвестно куда из рук жены, день-деньской бродившей по знакомым — отсюда и прозвище Бродня — в поисках сплетен и никто, как она, не мог так искусно ссорить людей. Антон, женившись на Нине, быстро понял, что ошибся: вторая жена была полной противоположностью первой, словно и не сестры они — ленивая, лживая, охотница выпить.

— Нина, поесть дай чего, — попросил Антон, умывшись.

— Охо-хо-хо! — запричитала жена. — Болею я, отец. Достаньте капусты с погреба, — и пожаловалась: — Вот болею я, а Тонька весь день где-то прошалыгалась. Сказала ей обед сготовить, а она меня не послушалась.

— Тонька! — закричал разозленный голодный отец, призывая дочь, и когда та вошла, влепил ей пощечину. — Лодырина! Пожрать сготовить не могла? Где ты шлялась весь день?

Тоня в слезах выскочила из дома, обиженная на отца: все не так было. Весь день она работала — корову подоила, свиней накормила, в доме прибрала, завтрак приготовила и накормила Витальку, остатки мачеха съела. Конечно, отцу и братьям обидно, что пришли с работы, а на столе пусто, так ведь она просто не успела ничего сварить.

Тоня забилась в огородные лопухи за баней и горько заплакала. Хоть бы скорее окончить техникум, да уехать, куда пошлют, подальше от несправедливых попреков ленивой и злобной мачехи, которая все время норовит охаять ее перед отцом. А тот, не разобравшись, пускал в ход кулаки, как сегодня. Тоня, когда еще жива была мать, читала про злых мачех и думала, что бывают они только в сказках, а вот, оказывается, и в жизни бывают.

Шурка с Виталькой тоже выскользнули из дома от греха подальше, услышав брань Антона. Разгоревшийся конфликт погасила Шуркина мама, пригласив Антона с сыновьями поужинать.

Потом парни разбежались по своим делам, а Павла, Изгомов и Смирнов сидели на крыльце, курили, вели неторопливую беседу. И Смирнов, как всегда, завладел разговором — он был отличный рассказчик.

Изгомов тоже иногда рассказывал о своей жизни, обращаясь к Павле, называл ее сестренкой: оба они — Федоровичи. Роднило и то, что Антон тоже сирота, смолоду батрачил у отца своей жены. Хозяин был оборотистый мужик. В начале тридцатых был раскулачен и выслан из Белоруссии. На новом месте Валериан Короленко — им разрешили взять теплые вещи, белье и кухонную утварь, потому сумел припрятать и золотые червонцы — освоился быстро, выстроил дом, обзавелся скотиной, даже работника нанял, чтобы справляться с хозяйством, потому что не было иных мужских рук: шесть дочерей росло в доме. Однако и в Сибирь докатилась волна борьбы с кулаками, но на сей раз она не застала врасплох старика Короленко: он спешно выдал замуж двух старших дочерей за бедных парней, среднюю, шестнадцатилетнюю Нину — за вдовца Скутина, хозяйство поделил между зятьями, таким образом избежав очередного раскулачивания. И жил бы долго и счастливо Антон со своей женой, он любил ее и женился не ради приданого, но судьба решила иначе: быстро скрутила болезнью жену и отправила в мир иной. Женился вторично ради дочерей, но, видно, счастье ушло из его дома вместе со смертью их матери. Антон понял, что совершил ошибку, однако в доме зазвенели голоса еще четырех ребятишек, и деваться было некуда: надо «поднимать» детей.

В первый класс Шурку привел отец. Смирнов был в сознании девочки только папой, иного человека, которого могла бы Шурка назвать отцом, она не знала. Девочка держалась за руку отца и горделиво посматривала на других ребят. Правда, она была не в школьной форме, как другие девочки, а в белой кофточке и черной юбке, перешитой из юбки матери. Ей невдомек было, что семье трудно жилось, да и сложно понять семилетней девочке взрослые заботы и совсем невозможно уяснить то, почему папа часто приходит домой пьяный, ругается с мамой, а та тихонько ночами плачет.

Они втроем вновь жили в той комнате, где Шурка выросла. Сестра Лида вышла замуж, и теперь жила в своем доме, построенном на Типографской улице, недалеко от реки. Лиде на лесокомбинате предлагали трехкомнатную квартиру, но ее мужу, выросшему в деревне, привычнее было жить в собственном доме, потому он и решил построить свой дом. Муж Лиды — не Август Фомин, которого Шурка хорошо помнила и любила. Когда Лида приехала со своим женихом в Азанку, где Шурка в то время жила с мамой и папой, то очень удивилась, увидев незнакомого высокого парня. Он ей не понравился: была в нем какая-то непонятная угрюмость.