Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая

Мишка, оставшись без подмоги, поднатужился — и все решил правильно. У Сони — вообще без затруднений. А уж для математички — сплошная радость, снизила Соне оценку до тройки, тем самым, по крайней мере, одну медаль освободила, у нее ведь у самой дочка в этом же классе на аттестат сдает. Знала бы, что так повезет, не просила бы словесницу над сочинением Сони поколдовать. Ну, теперь уже поздно, дело сделано. И Соня получает свое сочинение с подчеркнутыми красным целыми фразами и с оценкой «четыре», совсем непонятно, за что, скорее можно догадаться, почему. Итак, медаль растаяла, как дым в небе. А с нею растаяла и мечта. А какая горькая обида, если учесть, что Соне семнадцать лет и она так верила в свою звезду. И в довершение всех переживаний на выпускном вечере директор школы, ласково приобняв Соню, повернул ее лицом к залу и представил публике: «Эта девочка первой должна была золотую медаль получить. Но не судьба». Не судьба случилась еще с одной выпускницей из параллельного класса. Красавица Маша Новак тоже осталась без заслуженной награды, в ее классе тоже училась дочь учительницы.

— И у тебя хватило ума идти на этот выпускной? — возмутилась Маша. — Ты что, не понимаешь, что они заранее все решили и приговорили нас! Нет, я на вечер не пошла и поступать никуда не буду, мне здесь вообще места нет! — непонятно закончила она свою тираду.

А Соня только через много лет поймет, как ей повезло с этим крушением мечты. Скромно и спокойно она никуда не поехала, сдала экзамены и поступила на историко-филологический факультет Вильнюсского университета. Именно к этому времени цвет российской лингвистической науки, высшая профессура страны была выброшена за борт: разгон Института языка и мышления имени Н. Марра оставил без работы целую когорту крупных ученых. Эти люди стали искать себе применение в окраинных вузах, и часть из них осели как раз в Вильнюсском университете. Впрочем, в то время в центре шли большие чистки во всех почти сферах науки и искусства, так что Вильнюсский университет, и без того один из самых сильных в стране, да еще с вековыми традициями, к моменту, когда в его стены попала Соня, был подлинным «светильником разума», как выразился, знакомясь с группой, преподаватель диалектологии доцент Владимир Иванович Костельницкий. Этот замечательный человек, уже немолодой, блестяще образованный — он с гордостью рассказывал, что учился в духовной семинарии «вместе с патриархом Всея Руси Алексием» и еще сверх того окончил Санкт-Петербургский университет, — жил одиноко и все свое время отдавал студентам. Он организовал студенческий духовой оркестр, наладил регулярный выпуск факультетского устного журнала, из редакции его впоследствии сложился студенческий театр, но самое главное — он каждый год возил своих студентов в экспедиции по стране — изучать говоры и диалекты.

И он не единственный такой был на факультете. Доцент Исаак Иосифович Цукерман, преподаватель самого нудного для филологов предмета — общего языкознания, кто сталкивался, те знают, — свои лекции проводил в большой аудитории, потому что послушать его приходили со всех факультетов студенты и преподаватели. Он знал все, покорял темпераментом, юмором и глубиной проникновения в материал, умел превратить все оттенки серого в яркий и незабываемый спектр фактов и наблюдений. Его питомцы, как правило, не знали, что этот человек только-только освобожден из мест заключения, он отбывал срок на лесоповале по причине несогласия с позицией Сталина в вопросах языкознания. Соня запомнила его лекции и семинары на всю жизнь, хотя в то время и не знала, что ее обучает один из самых видных лингвистов страны. И таких звезд науки в то время в университете были россыпи, куда больше, чем в Московском и Ленинградском университетах.

А Фирочка, только дождавшись, пока Соня получит ответ о зачислении на учебу, подхватила уже заранее собранный видавший виды фанерный чемодан с навесным замком и бросилась на другой край земли к своему Аврааму. Дорога получилась долгая, чуть ли не две недели поездом. По дороге она с каждой станции отправляет почтовые открытки дочери, описывает красоты природы, и Соня впервые замечает, что мама у нее очень романтична. Раньше их отношения как-то не уходили в глубину. Соня не помнит, чтобы мама когда-нибудь говорила с ней о потаенном, учила чему-то интимному. Вся наука больше распространялась на домоводство да на уважение к старшим. И еще Фирочка очень старалась, чтобы дочери чтили отца как бога. Он в семье всегда прав, всегда главный, и перечить ему не моги. Соня только спустя много лет осознала, что на самом деле все было совсем не так. А пока она сохраняет дорожные открытки от матери и с огромным интересом изучает письма от отца — про медицину, какая это самая главная для человечества наука, про географию — как Камчатка отличается от Прибалтики и как они с матерью осваивают новые условия жизни — с казенными пищевыми пайками, потому что кроме этого ничего нет, разве что соленая рыба на базаре да консервированные крабы, но на них уже смотреть не хочется, кормят кота. «Крабы — это хорошо», — вздыхает Соня, уплетая в студенческой столовой сосиску с картошкой, и это после стипендии, а перед стипендией — просто картошку. Благо хлеб и горчица стоят на столах без ограничений.

В городе кое-где сохранились последние, наверное частные, кондитерские, одна такая в самом центре, впритык к Театру оперы и балета. Крохотное помещение, три высоких столика, симпатичная хозяйка-полька в кружевной наколке над венчиком седоватых, но аккуратно уложенных волос, и у нее, кроме чая-кофе-шоколада, можно за сущие копейки купить на развес обрезки пирожных. Нет, не объедки — обрезки, это когда из большой платы нарезают порции, а бесформенные окраешки оставляют для студентов. Давно уже такого не бывает, а Соня в студенчестве еще застала. Вот эти окраешки, засахаренные орехи да еще филармонические концерты и заставляют в конце месяца есть в столовой хлеб с горчицей. Но кто из студентов через это не прошел? У Сони хоть с жильем нет проблем. Правда, огромную квартиру протопить не просто — надо уголь из подвала приносить, потом золу выгребать и выносить, зато как приятно сидеть у голландки на низком табурете, смотреть на пламя и придумывать себе всякие сказки. Или вспоминать, как коротали такие вечера с родителями, папа в протопленной печи исхитрялся прокалить