Большая семья - Филипп Иванович Наседкин

новшествами, — сказал Кудряшов. — Это решено. Я предлагаю эту работу поручить нам, сельсовету. Мы будем каждый колхоз держать в курсе дел другого, будем передавать все хорошее, что возникнет в процессе работы. Возражать не будете?

— Это вы можете делать и без нашего согласия, — заметил Арсей.

— Я знаю, — сказал Кудряшов. — А все-таки… Когда это будет нашим общим решением, дело пойдет лучше.

Лукьянов, попрощавшись, ушел. Кудряшов задержал Арсея.

— Я хотел спросить тебя, Арсей Васильич, — смущенно сказал он. — Что слыхать о Вере Обуховой?

Арсей, занятый мыслями об уборке урожая, не удивился вопросу Кудряшова.

— Сегодня получил от нее письмо, — сказал он, доставая конверт. — Вот почитай…

Кудряшов прочел письмо, долго рассматривал фотографию.

— Правда, она поправилась, похорошела? — говорил он с радостью. — И взгляд веселый… А шляпа, шляпа какая!..

Арсей внимательно посмотрел на Кудряшова. Смуглый нос с горбинкой немного великоват. Но умные глаза, энергичный рисунок рта придают лицу особую, мужественную красоту.

Почему его так интересует Вера?

— А она тебе-то пишет? — спросил Арсей.

— Кто? — оторвавшись от портрета, сказал Кудряшов.

— Да Вера.

— Нет! — Кудряшов смутился. — Да мы с ней так просто знакомы… И я… интересуюсь не из каких-то… просто так, по-товарищески… не больше… Возьми. — Он отдал Арсею письмо и фотографию, надел фуражку. — Пойдем, я провожу тебя.

Они вышли на улицу. В селе, беспорядочно разбросавшем свои низенькие хаты, было пустынно. На дороге в горячей пыли копошились разомлевшие цыплята.

— Да-а, вот что, — оживился Кудряшов, — чуть было не забыл… Счетовода вашего, Куторгу, осудили?

— Осудили, — сказал Арсей.

— А знаешь, материал-то я раскопал.

Арсей возился у велосипеда, накачивая камеру. Он разогнулся, с недоверием посмотрел в глаза секретарю сельсовета.

— Ты?.. Как же это?.. Где?..

— В архиве немецкого коменданта.

— Что ж это за материал?

— Донесение Куторги старосте об имущественном состоянии Зеленой Балки.

Кудряшов рассказывал, как удалось ему найти бумаги, сколько времени пришлось потратить на расшифровку, а Арсей рассеянно слушал и думал об Ульяне. Она спрашивала, кто узнал о работе Куторги у немцев. Арсей сознался, что ничего не знает, но она, кажется, не поверила. Впрочем, Арсей тут же прибавил, что если бы ему было известно о подозрительном поведении Куторги во время оккупации, он, ни на минуту не задумываясь, все равно сообщил бы в соответствующие органы. Но все же разговор этот был неприятен. Теперь все становилось ясным.

Арсей прикрепил насос к раме велосипеда и подал руку Кудряшову.

— А ты, Арсей Васильич, — проговорил Кудряшов, задерживая руку Арсея, — будешь писать Вере?

— Непременно, — ответил Арсей, — может быть, сегодня же напишу.

— Напиши привет и от меня, — попросил секретарь сельсовета: — Пожалуйста…

22

Стояло погожее летнее утро. Солнце еще скрывалось за Казенным лесом, и на траве искрились прозрачные капли росы. В этот тихий час над разливом спелой пшеницы раздался звонкий перепев кос, стрекот косилок и гул моторов. Началась самая трудная и самая радостная пора в жизни села — уборка урожая.

Ульяна вышла в поле вместе с Прасковьей Григорьевной. Старуха питала особенно теплое чувство к молодой, немногословной, трудолюбивой женщине и решила помочь ей.

Повязав седые волосы платком, Прасковья Григорьевна пошла вперед, отсчитала несколько шагов, скрутила жгут из двух пучков пшеницы и положила его на жнивье. Она перешла на второй ряд, скрутила новый жгут и вернулась на первый. Пройдя вперед еще несколько шагов, она проделала то же самое.

Ульяна следила за быстрыми и точными движениями Прасковьи Григорьевны и думала: «Ну, постарайся, свекровушка, постарайся, милая!..»

Ульяна очень волновалась. Она собиралась держать трудный экзамен. Правда, сомнений в успехе не было. Они рассеялись, как только зазвенела над полем коса. Ульяна не первый раз в своей жизни становилась на ряд скошенной пшеницы, и всегда звон косы вызывал в ней радостное возбуждение и ощущение собственной силы.

Когда Прасковья Григорьевна отошла на значительное расстояние, Ульяна проворно сгребла скошенную пшеницу и быстро связала ее жгутом, скрученным матерью Арсея. Подобрав граблями оставшиеся на жнивье колоски, она связала второй сноп. Потом третий, четвертый, пятый…

Сначала никто не обратил на это внимание. Но вскоре Ульяна и Прасковья Григорьевна вышли далеко вперед, оставив позади себя всех вязальщиц.

— Вот баба! — с уважением сказала Евдокия Быланина, провожая Ульяну завистливым взглядом. — Всех перехитрила. Ну, подожди же, завтра мы тоже так — потягаемся, померяемся…

А Ульяна все шла и шла за Прасковьей Григорьевной. Солнце, поднявшись над лесом, залило все вокруг горячими лучами. Сквозь тонкую кофточку Ульяна чувствовала их обжигающее прикосновение. Хотелось пить, но она знала: сейчас жажду не утолить. Надо было беречь силы, экономно расходовать их, чтобы хватило до вечера. К концу работы она должна дать столько, сколько еще не давала ни одна вязальщица Зеленой Балки. От этой мысли сердце забилось чаще, руки быстрей перевернули связанный сноп. Выдумка удалась! Завтра все будут работать так же, как она с Прасковьей Григорьевной, а это ускорит уборку. От сознания того, что она своей догадкой поможет колхозу, что в большой трудолюбивой семье она не последний человек, у нее захватывало дыхание, кровь прилила к щекам, а руки работали еще проворней.

Утром, как только запела первая коса, Ульяна сказала себе: «Ну, началось!» Так всегда говорила она, услышав первый выстрел партизан, идущих в атаку. В этих словах заключалось все: и желание бороться и желание победить. И теперь утром, сказав себе: «Ну, началось!», она как бы подвела итог всем своим прошлым тревогам. Она знала, что сейчас напряженное желание победить владеет всеми — от малышей до старых, почтенных колхозников, — и была счастлива: жизнь ее сливалась с жизнью других людей!

Вспомнился вечер, когда обсуждались условия соревнования с колхозом «Борьба». Это были суровые, трудно выполнимые условия. Оттого, быть может, люди говорили горячо,