Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

родила она легко и, когда окончательно пришла в себя, увидела личико девочки, этот красный крохотный комок, с пока еще слепым взглядом и белым пушком на голове, увидела и ощутила вдруг, как жарко забилось сердце. Внезапно захотелось прочесть одну из молитв, которым учили в детские годы, но ни одна из них не приходила на память, и вместо этого в голове возникли слова колыбельной, которые она совсем недавно пела со сцены.…piccolo iddio, Amore, amore mio[55], —

прошептала она, чувствуя наплыв каких-то новых чувств. Еще незнакомых, но уже наполнявших сердце сладким теплом.

И все же время, которое «отняла» у нее Катюша, как сразу же стала называть она дочурку, на самом деле отнюдь не было отдано одному ребенку. В доме вновь стали звучать то одна, то другая ария. Она снова стала думать о «Норме», хотя, собственно, никогда не забывала об этом образе, только не осмеливалась приблизиться к нему. Тем более сейчас, когда у нее самой был ребенок. Страхи за дочь отдаляли ее от трагедии этой матери, пожертвовавшей всем во имя любви. А «Мадам Баттерфляй»? Но нет, этот образ она воплощала до появления Катюши. И остановилась на Джильде. Хотелось доказать и себе и своим старым учительницам барышням Дическу, в особенности домнишоаре Аннет, что способна пройти это испытание с высоко поднятой головой.

Вскоре Катюша-Кетти целиком перешла в руки Фреды, которая, подняв на ноги всю многочисленную родню в Каринтии, нашла наконец кормилицу, явившуюся в Вену, молодую и красивую, к тому же в своем живописном наряде горянки. Мария обрела прежнюю свободу, но вместе с ней и обычные душевные тревоги, неизменно лежавшие в основе всех ее успехов, блеска и славы. Все те же страхи и сомнения, как бы не потерять чего-то в мастерстве, чтобы капризная переменчивая публика не стала искать другой предмет поклонения, другого кумира.

Мир между тем был охвачен совсем иными тревогами. Падали бомбы на детей и матерей Испании. Беспокойная, настораживающая обстановка установилась и в Австрии. Обычная жизнерадостность венцев все более омрачалась беспокойными слухами. Многие из жителей города понемногу бросали богатые виллы, увозя с собой только то, что могло уместиться в нескольких чемоданах. Все это напоминало Марии картины, которые она наблюдала четыре-пять лет назад в Дрездене. В газетах, в передачах радио появилось новое слово: «аншлюс».

В какое-то туманное февральское утро, когда солнечный свет пробивался сквозь свинцовые облака только к полудню, Мария, всерьез занявшаяся партией Джильды, почувствовала внезапно, что ее охватывает необычное нервное напряжение и вместе с тем какая-то необъяснимая апатия. Густав уже три дня не подавал признаков жизни. Он снимался в Зальцбурге, куда приезжал однажды, чтоб отыскать ее, сейчас же словно забыл те времена, не мог выбрать время позвонить. Не радовали ни работа, привычное спасительное убежище, ни первые зубки Катюши. Она попросила, чтоб принесли газеты. Ведь давно уже привыкла просматривать их по утрам, стараясь не только узнать, что пишут о спектаклях с ее участием, но и надеясь найти хоть какие-то сведения о многих друзьях, разбросанных по белому свету А сейчас прибавились еще эти угрожающие слухи насчет аншлюса, который скорее всего выльется во что-то ужасное. Густав только посмеивался над ней, говоря, что настанет день и она окажется насквозь пропахшей типографской краской. А сам, когда находился дома, прежде чем сесть завтракать, тоже пробегал быстрым взглядом газетные полосы.

«Аншлюс, аншлюс. Англия намерена протестовать. Гитлер угрожает. Соединенные Штаты готовы предложить…»

На одной из последних страниц ей попала на глаза набранная самым мелким шрифтом заметка:

«В Париже на пятьдесят первом году жизни скончался знаменитый в прошлом киноактер Иван Мозжухин. Будучи по национальности русским, Мозжухин покинул родину, разрушенную и разграбленную большевиками. Сотрудничал с самыми известными киностудиями мира. Однако потерпел поражение в попытках сниматься в звуковом кино. Великий артист был найден мертвым на соломенном матраце в бедной мансарде, где проживал последнее время».

Мария вздрогнула. Вихрем пронеслись перед глазами годы детства, улицы Кишинева, кинотеатры с огромными афишами, с которых пристально и загадочно смотрел на людей великий Мозжухин, его лицо, такое нежное и в то же время мужественное. И непомерная роскошь костюмов, в которых он играл, помещений, в которых появлялся. На соломенном матраце! Вспомнился элегантный парижский бар и мужчина с бледным лицом, пытавшийся утопить тоску в вине. Словно бы предчувствовал конец, какой ожидает. А может, и в самом деле предчувствовал? Как он сказал тогда? «Какой смысл быть большим артистом здесь? Все равно останешься чужаком».

«Получается, он был прав, — с болью подумала Мария. — Так же, наверно, кончим мы все. И Саша? Что стало с ним? Где он сейчас? Или уже свел земные счеты, как Мозжухин? Кому тут дело до кого-либо из нас? До кого им вообще есть дело?»

Работать над ролью она больше не могла. Оделась и вышла в город. Шла нерешительным медленным шагом, с залитым слезами лицом, спрятанным в пушистый воротник, запахи которого напоминали о счастливых днях, о былой радости. Владелец газетного киоска на углу почтительно поздоровался с ней и слегка кивнул головой в сторону газет, выставленных на виду и скрепленных между собой защепками.

— Да, да, многоуважаемая госпожа. Осмелюсь привлечь внимание — специальный выпуск. Франция не противится аншлюсу. Риббентроп нанес визит Чемберлену. Нашли возможность договориться.

И грустно, вопросительно посмотрел на нее, будто она была в состоянии прогнать терзавшие его видения. Откуда ему знать, что она сама не может от них избавиться?

Мартовская ночь выдалась сырой и темной. Мария стояла прямая, напряженная у выходившего на улицу окна. Время от времени приподнимала гардину и выглядывала наружу. Улица была пуста, словно во всем городе живой души не осталось. Внезапно из репродуктора раздалась оглушительная мелодия марша, которого она надеялась никогда больше не услышать. Как видно, Фреда забыла выключить радио… Мария вздрогнула, отшатнулась от оконной рамы и, подойдя к столику, выключила приемник. Отрывистый ритм, гром литавр и оглушительный, наглый рев голосов смолкли. Установившаяся в комнате тишина казалась хрупкой