Сука - Пилар Кинтана

– Я – ничего, а вот она тебе несколько лифчиков в хлам уделала.

Дамарис со всех ног бросилась на улицу. Там ничего не было видно: ни моря, ни островов, ни деревни, вообще ничего, кроме дождя – белого на расстоянии, словно тюлевая занавеска, стекавшего ручьями по скатам крыши, галереям и лестницам большого дома. Добежав до кухни, Дамарис вымокла насквозь. Ее трусы и трусы Рохелио, которые она вчера вечером повесила сушиться, были на месте. А вот лифчики, три штуки, валялись на полу, разодранные. Собака робко и виновато виляла хвостом, но выглядела неплохо. Дамарис внимательно осмотрела ее с головы до кончика хвоста и, убедившись, что псина цела и невредима, испытала такое облегчение, что вместо того, чтобы отругать, обняла ее и зашептала, что это ерунда, ничего страшного, что она все поняла и никогда больше купать ее не будет.

Дамарис баловала собаку и дальше – ровно до того момента, пока та не пропала в лесу. Это случилось в один из тех вечеров, когда она оставалась одна, потому что Рохелио ушел под парусом в море – рыбачить. Дэнджер, Оливо и Моско только что поели – там, где и всегда, не в кухне, а Дамарис как раз гладила по голове свою собаку, прощаясь с ней на ночь. Вдруг Дэнджер, обернувшись к лесу, громко залаял. Два других пса насторожились, а собака Дамарис выскочила из кухни и пробежала несколько метров, остановившись возле Дэнджера. В том направлении, куда он лаял, ни жилья, ни людей не было, так что Дамарис решила, что он, верно, почуял там что-то живое: хищную птицу, ежика или пекари – тот мог от стада отбиться или хворый какой-нибудь. Ночь выдалась безлунной, вокруг – темень хоть глаз коли: единственный источник света – лампочка в кухне. Есть ли там что, вдалеке, она не видела и не слышала, однако собаки нервничали все больше, шерсть на загривках поднялась дыбом, а лай звучал все громче и громче.

Дамарис стала звать свою суку, надеясь ее успокоить, стараясь подманить. «Чирли!» – закричала она, впервые не стесняясь произнести вслух то имя, над которым потешалась кузина: «Чи-и-и-и-ирли-и-и-и!» Но в этот момент Дэнджер сорвался с места, остальные псы бросились за ним, ее собака тоже, раз – ее и след простыл.

Дамарис слышала их лай, слышала, как они несутся сквозь заросли. Но она была босая, а в лесу ведь можно и на гадюку наступить, на эфу уж точно, они-то как раз ночью и выползают – юркие и очень ядовитые, так что единственное, что ей оставалось, это кликать собаку, не выходя из кухни. И она звала: гневно, монотонно, ласково, умоляюще – и все без толку. Пока все вокруг нее не улеглось и ни лая, ни других звуков слышно уже не было. Только сельва вокруг – умиротворенная, как только что заглотивший добычу дикий зверь.

Дамарис метнулась в хижину, сунула ноги в резиновые сапоги, схватила мачете с фонарем и бросилась в лес – туда, куда убежали собаки. Ни на мгновенье не ощутила она страха перед тем, что обычно внушало ей в этом лесу ужас: темень, ядовитые эфы, хищные звери, мертвяки, покойный Николасито, покойный Хосуэ и покойный сеньор Хене, все те страшилки, о которых она была наслышана с самого детства… Храбрости своей она, впрочем, тоже не удивилась. В голове колотилась только одна мысль: собака в опасности, нужно ее спасти.

Она шла вперед сквозь заросли, не слишком удаляясь от дома, чтобы не заплутать в потемках, шарила вокруг лучом фонарика, поднимая шум и громко кликая по именам – свою собаку, а также Дэнджера, Оливо и Моско. Поскольку ни один из псов не возвращался, да и вообще ничего не происходило, она решила углубиться в лес. Сходила к оврагу, отделявшему участок супругов Рейес от соседнего участка, к ограде возле главной дороги, к скалам и пальмам-энокарпам, где кончалась та единственная дорога, что сюда вела.

Видела она не больше того, что выхватывал из темноты луч фонаря, то есть отдельные фрагменты: огромного листа, покрытого мхом ствола дерева, крыла гигантской моли с целой батареей глаз – поднятая внезапным светом, она откуда-то вылетела и испуганно трепетала крыльями вокруг ее головы… Сапоги цеплялись за переплетения корней и увязали в топкой грязи, она спотыкалась, поскальзывалась и, стремясь удержаться на ногах, хваталась руками за какие-то твердые, влажные или пористые поверхности. К ней самой прикасалось что-то жесткое, волосатое или колючее, и она отшатывалась, думая, что это паук или гадюка, которые живут на деревьях, или летучая мышь, пьющая кровь человека, однако ее никто не поранил, только комары кусали, но она, не обращая на них никакого внимания, в чернильной мгле продолжала свои поиски. Жаркий воздух был каким-то слюнявым, прилипал к коже, словно ил, и ей казалось, что кваканье лягушек и стрекотанье сверчков, оглушительные, как музыка на дискотеке в соседнем городке, звучат не где-то в сельве, а прямо у нее в голове. Свет фонаря стал тускнеть, и ей не оставалось ничего другого, кроме как в отчаянии и в слезах повернуть к дому, пока фонарь окончательно не умер.

Уснула она моментально, но сон был тяжелый, от такого не отдохнешь. Ей снились звуки и тени, снилось, что она лежит без сна в своей кровати, но не может пошевелиться, что ее что-то атакует, что сельва просочилась в хижину и обволакивает ее, покрывает илом и заливает ей в уши невыносимый гвалт разной живности, что она сама превращается в сельву, в ствол дерева, в мох, в слякоть, во все сразу, и именно там встречает она свою собаку, а та в знак приветствия облизывает ей лицо. Когда она проснулась, рядом по-прежнему никого не было. На улице бушевала гроза – ливень с ураганным ветром, рвущим с крыш черепицу, и сотрясающим землю громом. Вода заливалась в щели и растекалась по полу хижины.

Она подумала о Рохелио: как он там, в жалком суденышке посреди моря в яростный шторм, ведь у него нет ничего, кроме спасательного жилета, дождевика и нескольких кусков пластмассы, чтобы под ними укрыться. Но еще больше она переживала за собаку –