В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919 - Надежда Тэффи

Анна Ник. (чуть не плача). Так ведь они тогда настоящими офицерами станут!

Барон. А тогда – за-ре-зать.

Анна Ник. Да ведь вы тогда всю нашу армию перережете.

Барон. Ну что же – вот война и кончится сама собой.

Анна Ник. Ах, cher baron, как это всё планомерно! Нет, вы непременно должны идти к нам в Наполеоны.

Барон. А какие будут мои обязанности?

Анна Ник. Вы должны быть… как вам это объяснить… должны быть большого роста, очень величественным, выйти и рявкнуть. Все сейчас объединятся, и продовольственный кризис наладится. У нас это всё подробно обдумано.

Барон. Позвольте, я не могу рявкать. Мои голосовые связки очень нежны. Нет, рявкать я не могу.

Анна Ник. Ах, боже мой! Ну, тогда просто возьмите ружьё…

Барон (в ужасе). Я? Ружьё? Ни за что. Я его боюсь. Я его так боюсь, что даже на военную службу не пошёл, заболел.

Анна Ник. Заболели? Что же у вас нашли?

Барон. Очень много. Три тысячи нашли… Нет, я ружьё ни за что в руки не возьму. По-моему, так трудно отличить, где у него лафет, где у него дырка.

Анна Ник. Лафет? У ружья приклад, а не лафет.

Барон. Приклад это у портного. Ах, не спорьте, пожалуйста, мне портной за последний костюм поставил в счёт триста рублей за приклад, так уж я не ошибусь.

Анна Ник. Ах, боже мой! Как он спорит! Я сама читала в газетах, что один солдат убил немца прикладом. Понимаете? Не дулом, а прикладом. Значит, из приклада тоже можно стрелять.

Барон. Мой портной тоже убил меня прикладом, однако ружьё тут не причём. Нет, cherie, вы женщина, вы ничего в военной технике не понимаете.

Анна Ник. Я вам не женщина, а делегат д.о.п.ж.р.п.и.к.с.б.м. Вот кто я. И от лица д.о.п.ж.р.п.и.к.с.б.м. я спрашиваю вас: согласны вы спасти Россию или нет?

Барон. Гм… Я, конечно, не прочь, но…

Анна Ник. Отвечайте категорически: согласны ли вы поступить к нам в Наполеоны? Да или нет?

Барон (подумав). А сколько жалованье?

Анна Ник. Да рублей восемьдесят дадут.

Барон. Да вы с ума спятили! Восемьдесят рублей Наполеону? Ха-ха! Баба-метельщица получает двести пятьдесят, а Наполеон Бонапарт за спасение России – восемьдесят рублей в месяц. Да ещё рявкай им за это и из портновского приклада пали. Нет, ищите себе другого. Может быть, и найдётся такой дурак. Ха-ха! Восемьдесят рублей.

Анна Ник. Ах, cher baron, вы не волнуйтесь, мы уладим.

Барон. Уладите! Знаю я вас капиталистов. Нет, передайте от меня вашему ме…ме…бе…ке…ке… что я предъявляю свои требования: пятьсот, да-с, пятьсот рублей жалованья и восьмичасовой рабочий день. И скажите, что я вообще соединяюсь с пролетариями всех прочих стран и объявляю забастовку.

Анна Ник. Ах, cher baron! Значит, вы всё-таки в принципе согласны идти в Наполеоны? Счастливый! Счастливый! Ах, я так мечтала сыграть тоже какую-нибудь роль в нашей революции. Быть, например, Марией-Антуанеттой и сложить голову под ножом гильотины. Но говорят, теперь ни одной гильотины днём с огнём не найдёшь. Не закладывать же мне её на собственные средства.

Барон. Вы можете быть Шарлоттой Корде.

Анна Ник. А кто же Марат?

Барон. Гм… Совет Солдатских и Рабочих депутатов. Наденьте белый чепчик, и когда Совет отправится брать ванну…

Анна Ник. Да, да, чепчик и передничек. Сколько аршин нужно на передничек?

Барон. Cherie! Ниниш! Вы будете очаровательна! Поцелуйте меня, Ниниш!

Анна Ник. Я не знаю… я не уполномочена от д.о.п.р.п.

Барон. Ну, в виду важности момента единоличное решение. Скорей, скорей, потому что я сейчас уже начинаю забастовку (целует её).

Анна Ник. Ах!.. А может быть, можно забастовку отложить? Я как уполномоченный от лица о.п.ж.о.р.п.и.к.с.б.м. (после каждой буквы он её целует) соглашаюсь удовлетворить предъявленные вами требования… единолично. В виду важности момента.

Петроградское житие

Выборы прошли, по-видимому, благополучно.

Ни бесчинств, ни эксцессов, ни прочих модных терминов, заключающих в себе широкое понятие от уличного скандала до массового убийства, в газетах не заметно.

Вероятно, эксцессы начнутся после подсчёта голосов.

Тайна подачи голоса сохранена свято.

Но – увы! – нет ничего тайного, что бы ни сделалось явным!

Вероятно, поэтому, в одном из полков петроградского гарнизона солдатам раздавали от полковых комитетов с грациозной откровенностью прямо один список № 4.

Чего там в прятки играть – люди свои.

Настроение в городе мирное.

Интеллигенция приятно удивлена, что её не колотят.

– С чего бы это, кажется? Ходи по улицам сколько угодно, выбирай бюллетень какой хочешь, опускай его в ящик, и никто тебя за это даже не колотит.

Этак мы и совсем разбалуемся.

Чтобы не очень много о себе думали, большевики издали указ о реквизиции тёплых вещей для солдат на фронте с каждой квартиры по одному одеялу и ещё по одной вещи на выбор.

Если же пожертвование окажется не первой свежести или недоброкачественно, то жертвователь будет оштрафован на пятьсот рублей.

Поручили реквизицию домовым комитетам.

– А не то хуже будет – сами придём.

Принимать высоких гостей многим не по средствам. Гости эти, по чистосердечному признанию Троцкого, не страдают «идолопоклонством перед чужой собственностью».

Домовые комитеты смутились. Велели готовить вещи и запросили городскую думу. Дума упрекнула домовые комитеты в малодушии, но на всякий случай решила сама прибегнуть к сбору тёплых вещей для армии, а буде призыв не подействует – прибегнуть к реквизиции. Таким образом, гордость граждан спасена.

– Вовсе мы вас не боимся, а сами захотели дать одеяла.

Но вот ещё пункт, вызвавший смятение в умах. Для кого, для какого фронта собираются вещи? Для солдат одеяла не нужны ни на войне, ни в тылу. Кроме того, по досадному совпадению в тот же день, когда был опубликован вышеупомянутый наказ, был напечатан и приказ Муравьёва, гласящий, что так как война кончена, то пусть солдаты сдают амуницию, откуда её получили. Вот тебе и одеяло!

Поэтому людям, не располагающим тёплыми одеялами, предлагаю на сей случай поверить Муравьеву, считать войну оконченной и лезть под одеяло самому.

Говорят большевики готовят нам новые наказы:

1) Отпустить всех пленных.

2) Уничтожить денежные знаки.

3) Брать за право выезда из города от одной до пяти тысяч.

Я предложила бы ещё брать за право невыезда. А то это похоже на поблажку. С какой стати допускать даром сидеть на месте?

У нового правительства денег мало: приходится изыскивать средства.

Бедный Троцкий, несмотря на то, что он даже не министр финансов, куда ни сунется, спрашивает:

– А где у вас здесь денежки?

И никто почему-то не хочет удовлетворить его любознательность.

Пришлось пуститься в мелкие коммерческие операции. Объявили государственную монополию на объявления.

«Ведём мирные переговоры с любой державой. Здесь же принимаются объявления».

На все руки наше правительство.

Грабежей в последнее время стало меньше. Обыватели радуются, объясняют тем, что дело это тоже монополизировано правительством.

Часто говорят про какие-то десять миллионов.

Десять миллионов – это излюбленная цифра русской фантазии.

За десять миллионов евреи выдумали японскую войну.

За десять миллионов они же устроили революцию 1905 года.

За десять миллионов Милюков продался не то финнам, не то гуннам, не то какому-то полуострову.

Десять миллионов украл Церетели – тоже неизвестно, где и как.

И наконец десять миллионов требуют большевики от Государственного банка.

С детства слышали мы, что есть какой-то десятимиллионный фонд, который идёт на всякие гадости.

Так и осталось в нашем представлении: дело тёмное – десять миллионов.

Большевики решили тёмное дело вести начистоту.

– А где у вас здесь денежки? Гоните сюда десять миллионов. А не дадите – наложим на вас штраф в пять миллиардов. А штраф не уплатите – будем судить вас справедливым революционным судом.

Таково наше мирное петроградское житие.

Говорят, что это называется террором.

Не знаю, может быть, для какой-нибудь другой нации это и было бы террором. Но нас ведь ничем не удивишь и не запугаешь. Ко всему привычны, через всё прошли.

Был момент в русской истории: положили татары на русских людей доски, сами на эти доски сели и пировали.

И так знакомо осталось нам это, от детства России запомнившееся чувство: лежать под досками и слушать, как пируют давящие нас.

Кушайте на здоровье!

У нас свои тихие восторги.

– Представьте себе, иду я сегодня вечером по улице – заметьте: вечером, темно, глухо, – а у костра трое солдат и два матроса. Ну, думаю, пропала моя головушка. А они, такие милые, даже не выругали меня! Честное слово. Только один матрос крикнул: