В стране воспоминаний. Рассказы и фельетоны. 1917–1919 - Надежда Тэффи

И если позовут: «Граждане, жертвуйте!» – жертвуй, отдавай всё, что сможешь отдать.

В разговоре на улице, в беседе с друзьями, в митинговой толпе, везде, где услышат тебя, – если только скажешь то, что велит совесть, и то уже можешь считать, что сделал нечто, вбил маленький камешек (какой Бог послал) в широкую мостовую нашего великого пути.

Сделал, что мог, и не отказался от малого в погоне за великим.

И если рухнет всё, и вместо триумфальной колесницы повезут по нашему великому пути только чёрные трупы, – пусть бы каждый из нас мог сказать:

– В этом падении моего толчка не было. Слабы мои силы и малы, но я отдал их все целиком. Я был простым, рядовым работником, простым солдатом, защищающим свободу, как мог и чем мог. И я не отрёкся от неё и не убежал. Дезертиром я не был!

Контрреволюционная буква

пасвищаеца министру народного прасвищения

C буквой «ять» скандал!

Признана контрреволюционной и изъята из обращения.

Всякий гражданин, хоть сколько-нибудь дорожащий народной свободой, должен избегать всякого общения с этой буквой.

Ходят тёмные слухи. Говорят, что Бурцев разыскал «ять» в списках охранного отделения.

Говорят ещё больше. Говорят, будто тот таинственный провокатор, обнародование имени которого заставит ахнуть не только Европу и Америку, с прилегающими к ней островами, есть не кто иной, как буква «ять»!

Кто бы подумал!

Недаром молодёжь, чистая, свежая и горячая, так всегда ненавидела её!

В моей жизни она также успела сыграть свою гнусную роль. Из всех провокаторов только ей удалось поймать и предать меня.

Мне было тогда только одиннадцать лет. Я держала вступительный экзамен в гимназию.

– Мальчик пошёл в училище, – продиктовала мне высокая и злая учительница-людоедка.

«Мальчик пошёл в училищy», – написала я дрожащей рукой.

– Почему через ять? – закричала людоедка.

Я не знала, почему, но чувствовала, что из приличия нужно выставить какие-нибудь веские причины, и сказала:

– Потому что мальчик пошёл.

Умнее я ничего не могла придумать.

Но людоедка молчала и злобно ела меня глазами.

Тогда я пошла на отчаянность.

– Это не «ять», – сказала я.

– Не я-ать?

Людоедка поднесла тетрадь к самому моему носу.

Ничего не поделаешь. Это было ять!

Нагло подбоченившееся, с растопыренными рогами «ять».

Оно провалило меня.

Конечно, я тогда <была> молода и неопытна и понятия не имела о провокации.

И вот как изменилась наша судьба!

Я – гражданка свободной России, а её уличили и погнали к чёрту.

Торжествует правда, и зло наказано.

Теперь для полного торжества правды следовало бы вернуть всех тех мучеников, которые были в своё время изгнаны за непризнание проклятой буквы. Вернуть их и водворить снова на лоно родных гимназий. Пусть пребывают там в почёте и уважении до скончания дней своих.

Когда изгнание «ять» было только в проекте, многие люди, очевидно старорежимного уклона, высказывали догадки:

– Это Мануйлов для того делает, чтобы не так в глаза бросалось, что министры безграмотны.

Но это умозаключение не заслуживает, конечно, никакого внимания в виду таинственного намёка Бурцева и т. д.

Когда Мануйлов занял пост министра народного просвещения, многие из нас жалели его за то тяжёлое бремя, которое он взвалил на свои плечи.

Сколько спешной, ответственной работы взял он на себя!

За что он примется прежде всего?

Ведь дело такое спешное!

Может быть, придётся прибегнуть к общественной помощи, организовать какие-нибудь «летучие отряды грамотности».

Как ввести немедленно всеобщее равное образование?

Через год, через полтора не должно быть ни одного неграмотного человека в России.

Довольно мы умилялись над тем, что:

С трудом от слова к словуПальчиком водя,По печатному читаетМужичкам дитя…

Дитя это давно выросло и должно было выучить своих детей.

Если Россию повернули к свету, то должны ей открыть глаза, чтобы она этот свет видела.

Бедная, многострадальная интеллигенция из кожи вон лезет, чтобы помочь меньшому брату выбиться на светлый простор.

– Солдатики, милые, хотят устраивать у себя клуб, библиотеки, читальни. Скорее на помощь!

Писали воззвания, собирали деньги и книги. Приглашали лекторов.

– Объясните им права гражданина и человека.

Солдаты требовали, чтобы в библиотеках у них были самые настоящие учёные книги, и чтобы лекции читались самые настоящие, но только чтоб во время лекции разрешено было пить чай и есть селёдку.

Разрешим с радостью, «только бы приучить».

Хлебали чай, рвали руками селёдку, а лектор, жертвуя и временем, и трудами, задыхался в спёртом воздухе и объяснял «права гражданина и человека».

Но скоро оказалось, что и селёдки мало, чтобы искупить скуку таких лекций.

Их забросили. Клубы посещались только для игры в шашки и чаепития. Радовались, что продажа колбасы и селёдок дала прибыль в двадцать рублей.

Игра в «интеллигентов» надоела.

Думали, очень занятно выйдет «пойти в библиотеку ученые книжки читать». Ан вышло скучно. Не так, видно, просто, как казалось.

Каждый деревенский кулак думает, что, купив барское имение, помещиком сделается.

Чего бы, кажется? Живёт в хорошем доме, ест-пьёт сколько влезет, а всё как-то не то, и на настоящее не похоже.

Теперь всё ярче выступает эта «игра в интеллигенцию». Желание казаться, а не быть. На грош пятаков купить.

В былые времена интеллигентная молодежь, идеалисты, надевала косоворотки, смазные сапоги и ходила в народ. Придумывали этот грим для того, чтобы казаться «своими».

Теперь наоборот. Полуграмотные недоучки и неучи гримируются под интеллигентов. Надевают белые воротнички, какие-то помпадуровые галстуки, говорят плохопонимаемые, малопривычные и малонужные слова: «лозунги», «прерогативы», «делегат», «мандат», «приоритеты» и «кооптация».

Учиться скучно. Притворяться легко и забавно.

Министр народного просвещения с этим согласен.

– Упраздним грамотность. Пиши как говоришь, а то ещё отличат сразу учёного от неуча.

А мы-то надеялись!

Теперь, думали, трудно, но через десять лет будет у нас новая Россия. Десять лет труда, десять лет народного просвещения, – и у нас будут настоящий народ, настоящие грамотные, не загримированные галстуками, «лозунгами» и «коалициями», не притворяющиеся, а настоящие, равные друг другу люди, которым равное дано и с которых равное спросится.

Товарищи!

Да, думали, труд тяжёлый, но не отречёмся от него, потому что он необходим и благословен.

Нужно поднять людей к звёздам. Звезда же, брошенная на землю, – мы видим их, – просто тусклый кусок серого камня.

К звёздам!

Но вот те звёзды, к которым мы идём – свобода, равенство, братство, – сами собираются упасть к нам на землю через упразднение грамотности, науки и искусства.

Единение в звёздах и светилах так трудно и сложно.

Единение в хлеве свином будет и легко, и просто.

И, конечно, не в букве «ять» здесь дело. Буква «ять» – это мелочь, может быть, вообще существование её было только вопросом времени.

Но вся эта история страшна, как симптом, как первая веха дурной дороги.

Неужели этот путь уготован нам?

Два естества

B лазарете снова запахло овчиной и сапогами – это значит, привезли новых раненых.

Анна Павловна, главная патронесса (кроме главной было ещё тридцать семь второстепенных), сидела на табуретке около операционной и кричала в телефонную трубку:

– Марья Петровна! Вене вит,[14] поскорее! Ну завон де[15] раненые. А кроме того, надо посоветоваться. Есть одна большая приятность и одна большая неприятность. Словом, вене[16] поскорее!

Анна Павловна волновалась. Подведённые спичкой брови сдвинулись трагическими запятыми под взбитой чёлкой. И корсет скрипел от тяжёлых вздохов.

Анна Павловна старалась взять себя в руки и не думать о неприятности, которая, в конце концов, как-нибудь да уладится же. Но было тяжело.

Подозвала секретаря.

– Слушайте, Павел Ильич. Как же это так? Вы знаете, что случилось? У нас еврей…

– Что?

– Еврей, вот что. Среди новых раненых попался еврей. Нечего сказать, удружили на пункте.

– Да чего вы так волнуетесь, я не понимаю?

– То есть как так, чего волнуюсь? Теперь позвольте мне сказать, что я вас не понимаю.

Секретарь посмотрел на раскрасневшиеся щёки, на трагические запятые, и в глазах его мелькнуло что-то. Он переменил тон.

– Ну, само собой разумеется… это очень неудобно, особенно в нашем лазарете, где все вообще…

– Завтра обещала заехать сама Анна Августовна, и вдруг сюрпризец!

– Ну, Бог милостив, как-нибудь обойдётся. Зато я слышал, что нам прислали Георгиевского кавалера?

– Да, дорогой мой! Представьте себе! Прямо хочу поехать сама поблагодарить полковника. Это уж его исключительная любезность к нашему лазарету. Нужно будет этого самого кавалера как-нибудь на виду положить, чтобы сразу видно было, если кто посетит.