Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

редко. Он совсем не старался воздать своим нарочитым отказом за отвергнутую ею любовь (тем более, что он привел к женитьбе на Лене). Им даже не двигало чувство солидарности с другими мужчинами, ставшими настоящими жертвами ее далеко нацеленных интриг. До крайнего ожесточения и непреклонности его довело то, что эта провинциальная и на все готовая хищница посмела посягнуть через него на интересы и собственность Марины. Вот этого-то он и не пожелал ей спустить. И как бы Стелла ни была убеждена в неотразимости своих прелестей и чар, она, оказывается, не забыла его характер – иначе бы попыталась как-то наладить задуманную ею и внезапно застопорившуюся игру. Конечно, в общем плане Михаилу было немного жаль девушек, вынужденных идти на все, лишь бы вырваться из ненавистной им атмосферы провинциализма, из обстановки постоянной душевной угнетенности тем фактом, что лучшая жизнь оказывается не для них. И, коль скоро судьба не обделила их сексуальными ресурсами, им оставалось пускать в ход именно их в качестве таранной силы, пробивающей неприступную стену вокруг столицы. Да, они в этой жизни (неизвестно, правда, как в предыдущей) не были виноваты в том, что появились на свет в каком-нибудь Кашине, Абазе или Иванове и потому не чувствовали себя обязанными вянуть в них от тоски и скуки и пропадать. Но и становиться добычей этих будущих столичных жительниц – кто бы они ни были – преподаватели, научные работники, домашние хозяйки или проститутки – он отнюдь не собирался. Для него они могли представлять интерес (и то лишь теоретически), если бы они на самом деле любили его, а он любил их.

Казалось, переход всех его симпатий и душевных сил от Стеллы к Лене занял совсем немного времени – меньше одного семестра – чтобы в нем самом успела бы произойти какая-то серьезная перемена, определяющая иной ход всей его дальнейшей жизни, но, тем не менее, она действительно произошла. А причиной перемены было то, что в нем, наконец, вызрело окончательное убеждение – БОГ ЕСТЬ! Да, не догадка, не гипотеза, не объект сомнений – именно бесповоротное убеждение, которое почему-то называют только верой. Вся предшествующая жизнь, включая Стеллу, недвусмысленно свидетельствовала о том, что случайного нахождения счастья не бывает и в ПРИНЦИПЕ не может быть. Возможна лишь Небесная награда такого рода, даже если и не дано будет узнать или догадаться, за что она Дана. Да разве это было очень важно в сравнении с полученным бесценным даром? Куда важнее было заботиться о том, чтобы его не утратить, не распылить, не променять.

Да, именно в то время в его голове сомкнулось представление об отнюдь не только физиологическом происхождении любви, необходимой для продолжения рода – и даже о преобладании в ней несказанного и нематериального – с мыслью о ее непосредственном происхождении от Господа Бога. Это стало исчерпывающим объяснением чуда, озаряющего душу, сердце и ум, да, собственно – и всю жизнь после его дарования, нисхождения из неведомой Небесной Дали сюда, на грешную Землю.

И тогда же до Михаила дошло, почему его так тянет к себе бесконечно разнообразная красота нерукотворного мира, превосходящая силой воздействия все, что способен создать человек. Благодаря в основном походам, он уже немало успел насмотреться, и красота, как очень скоро выяснилось, не только влекла, но и заставляла, обязывала думать, стараться проникнуть в ее и, кстати, в свою праоснову, поскольку интуитивно он уже знал, что принадлежит этому Миру в несравненно большей степени, чем Мир принадлежит ему, да и вообще всему человечеству.

Природа воспринималась им Храмом Божьим, но отнюдь не церковью, будь то культовое здание, или социально-культовый институт. Даже после безусловного признания Бытия Бога Михаил не изменил своего интуитивного неприятия церкви как обязательного посредника между Богом и людьми. Напротив – только укрепился в этом убеждении, несмотря на то, что прежнее отношение к религии у него изменилось.

Безусловно, в условиях абсолютного господства коммунистического атеизма у советского ребенка, подростка, юноши и молодого человека и не могло сложиться сколько-нибудь объективное отношение к религии и церкви. Массированная пропаганда по радио, в прессе, даже в кино делала свое дело, воспитывая неприятие поповщины, церковных обрядов, церковных авторитетов. Хорошую службу служила атеистам-пропагандистам и сама церковь – с ее пышными архаическими, не имеющими ничего общего с бытом нищих людей ритуалами, невнятным для светского слуха напевным бормотанием, изобилующим забытыми и вовсе неизвестными старославянскими терминами, а также и тем, что многие, очень многие священнослужители грешили пьянством и блудом и были далеко не так культурны, чтобы могли по праву считаться достойными своей пасторской роли. Правда, советская пропаганда и словом не обмолвилась о достойных, воистину праведных и героических представителях духовного сословия, которые любому смертному могли бы служить примером верности своим убеждениям, способности переносить гонения, терпеть невыносимые условия жизни, рисковать жизнью и, не теряя достоинства, расставаться с ней. Но подобных образцовых людей и служителей Бога никогда не было много, и образ развращенного, сытого и эгоистического духовенства, эксплуатирующего веру прихожан в Бога в своекорыстных и низменных целях, тиражируемый атеистической пропагандой, совсем не плохо совмещался с действительностью и оттого прочнее укоренялся в общественном сознании – в том числе и в сознании Михаила.

С годами резкое отрицание поповства у него прошло. В конце концов, многим людям церковь духовно помогала, и посредничество священнослужителей в их общении со Всевышним устраивало их. Однако самого Михаила никакое посредничество не устраивало. Он не представлял, что может быть исповедально откровенным с человеком, в честности которого не уверен по меньшей мере по той причине, что сам его не проверял. Еще важнее было другое – он относился к своей вере в Бога как столь же интимному делу, как любовь, где только он сам – и никто больше – мог устанавливать и поддерживать какие угодно связи со своей избранницей. Как можно было запускать кого-то постороннего в свой глубинный внутренний мир? Кто мог взять на себя всю ответственность за любящего и его проблемы? Только наглец или дурак, или то и другое вместе. И, разумеется, только дурак мог передоверить решение своих проблем человеку, не причастному ни к тайнам любовных отношений, ни, тем более, собственно к любви. В отпущение грехов властью священнослужителя, которое тот давал грешникам от Имени Бога после прохождения формальной и поверхностной процедуры – какой-то смеси покаяния, допроса и вымученных откровений – Михаил не верил совсем. Как можно было вообразить себя освобожденным от ответственности перед Самим Господом Богом за неблаговидные дела ценой всего лишь формального собеседования tet-a-tet с человеком, одетым в форменную одежду, когда фактически только эта форменная одежда является свидетельством его права ревизовать твою душу, судить о степени тяжести твоих прегрешений якобы по «абсолютным критериям Всевышнего», и в конце концов объявлять о Небесном прощении? Это надо совсем в себе совести не иметь, чтобы вследствие такого простейшего ритуального действа почувствовать себя избавленным от гнета угрызений, да еще и радоваться, что плата за «прощение» столь невелика.

Нет, искупление грехов, даже если за него было заплачено кровью безгрешного Спасителя, в глазах Михаила не было столь простым делом. Сложность жизни никак не располагала признать такую простоту. Тем более, что и сама вечная жизнь одной души, как ему стало ясно впоследствии, не исчерпывалась одной земной жизнью вкупе с одним последующим пребыванием в мире ином. Недостигшую совершенства душу множество раз возвращали и возвращали обратно для прохождения не сданных прежде испытаний. Какая уж тут могла быть вера прощению, данному на словах всего лишь неким благочинным лицом, то есть будто бы чиновником из ведомства самого Господа Бога? Михаил полагал, что священство в основном состоит из людей, не превосходящих по своим личным качествам большинство рабов Божиих из их паствы. Несмотря на это, все церкви наделяли своих чиновников из духовного сословия правом осуществлять Небесные функции на подведомственных им территориях, хотя вряд ли всем им давалось на это действительное благословение Божие. Личный духовный опыт Михаила, если допустимо было так называть его собственный путь к Богу, говорил о другом. Создатель долго, очень долго терпел его колебания и неуверенность – значит, давал ему возможность самому придти к главному выводу и признанию Его Бытия. Значит Всевышнему было угодно, чтобы Михаил сам, в результате своего духовного поиска, преодолел барьеры лжи и неведения, возведенные в нем и перед ним на пути к Высшей Истине, не опираясь на помощь со стороны, самое малое – по двум причинам. Первая – что после самостоятельного обретения Бога в душе вера разумнее и прочнее. Вторая – что такова была прямая Божественная Воля в отношении лично Михаила Горского, обязывающая его самостоятельно сделать главный вывод из собственных наблюдений и размышлений, с опорой на свой ум. Все это вылилось в весьма продолжительную и внешне неспешную