Легко видеть - Алексей Николаевич Уманский

– Бывал. Да и вообще с Вуоксы начал ходить в походы. Уже почти четверть века назад.

– Вы случайно не из Электротехнического?

– Нет. И вообще я москвич, хотя знакомые ребята из Электротехнического у меня как раз тогда и появились. А вы уже возвращаетесь в Питер или идете туда? – Михаил показал рукой на север.

– Нет, уже обратно.

– Жаль, наверное?

– Конечно.

– Ладогой пресытиться невозможно.

– Это верно, – вздохнул яхтсмен. – Ну что ж, извините меня за раннее вторжение. Не буду вам мешать.

– Вы и не помешали. Восход был сегодня такой, что грех было бы проспать.

– Да, вы правы. Что ж, счастливого плавания.

– И вам.

Михаила на Ладоге не раз принимали за ленинградца. С одной стороны, это было понятно. В относительной близости от нее находился именно Питер, и москвичей не очень уж часто заносило сюда. Но, с другой стороны, жители обеих российских столиц несомненно в заметных нюансах разнились, что особенно бросалось в глаза во время пребывания в иностоличной толпе. Воспроизвести в словах отличительные черты ленинградцев и москвичей было непросто, тем более, что они состояли не только в говоре, но и в манерах и внешности людей. Там и там можно было встретить замечательные примеры женской красоты. Там и там массу народа составляли не слишком красивые и не очень стройные. Но именно между ними, типичными обывателями обеих столиц, и чувствовалось основная разница. Ленинградцы – мужчины выглядели чуть спокойней и убежденней в собственном достоинстве, чем мужчины – москвичи, но, возможно, это было лишь следствием большего их пристрастия к пиву. Ленинградские семьи как будто больше своих средств вкладывали в домашнюю обстановку, московские – в одежду и еду. Может, в платье жителей и жительниц портовой столицы имелись типовые, но не очень броские отличия от моды, господствующей в Москве? Ничего другого за время своих кратких посещений Питера Михаил не заметил. Однако коренные петербуржские интеллигенты, пожалуй, чаще, чем московские, особенно некоренные, соответствовали тем высоким научным, культурным и нравственным критериям, каким согласно неписаным представлениям на этот счет должны были бы отвечать члены интеллектуальной элиты.

Вероятно, еще какие-то трудноуловимые отличия, помимо сказанных, предопределялись тем, что в Питере жило больше потомков выходцев с запада, чем в Москве – французов, шведов, финнов, но, разумеется, в первую очередь немцев. А какими могут быть лучшие из культурных петербуржских немцев, Михаил и сам давно уже представлял…

Машенька Гофман отдыхала вместе с дедушкой и бабушкой в доме отдыха архитекторов в Терийоки как раз в то время, когда там находился вместе с родителями и Михаил. Это была живая, симпатичная темноволосая девушка примерно на год старше его. Тогда, в 1948 году, Терийоки еще не назывался Зеленогорском. Михаил перешел в девятый класс, Машенька – в десятый. Вместе с еще несколькими молодыми людьми и не расставшимися с молодостью архитекторами они играли в волейбол и крокет, ходили купаться на море и на прогулки в лес к Щучьему озеру. Дедушка Машеньки, Валентин Германович, был очевидно, важной персоной среди отдыхающих, потому что его семью поместили в одну из лучших жилых комнат, непосредственно выходящих в большую гостиную главного корпуса – в прошлом явно богатого загородного особняка. Михаил с родителями жил в сотне метров от главного корпуса в одном из обшитых фанерой летних коттеджей, рассчитанных на одну семью из числа непрезентабельных членов союза архитекторов и архфонда. Если дедушка и бабушка Машеньки искали покоя во время житья в доме отдыха, им тоже было бы лучше жить в коттедже, поскольку в гостиной, мягко говоря, бывало шумновато – и не только по вечерам. Однако «ноблес оближ». Назвался начальником – получай номинально лучшее из того, что есть. И Гофманы вынужденным образом смирялись с причиняемым им беспокойством по вечерам. Но вот в послеобеденное время, когда в гостиной почти никто не оставался, Михаил нередко включал радиолу – целый комод, фанерованный под красное дерево, крутил ручки настройки и слушал музыку. Это продолжалось до тех пор, пока к нему однажды не подошла сестра-хозяйка дома отдыха. Красная от напряжения, поскольку надо было сдерживаться всего лишь перед школьником, она предложила ему предоставить радиоприемник с тем, чтобы он мог слушать его в своем коттедже. Глядя на эту женщину, никак нельзя было заподозрить её в том, что она обучена изысканным манерам. И если уж она объяснялась с ним предельно вежливо – это могло означать лишь одно – ее ОБЯЗАЛИ достичь тишины в гостиной в послеобеденные часы, ни в коем случае не посягая на право слушать музыку юного отдыхающего, и, тем более, – не допуская при этом ни малейшей грубости. Михаил немедленно выключил радиолу, но от приемника отказался. Он сразу понял, что потребовать от сестры-хозяйки несвойственную ей деликатность мог только Валентин Германович Гофман. Видимо, в то время ему и его жене было уже за шестьдесят. Седым волосам Машенькиной бабушки вполне соответствовала седина волос на голове и в бородке Валентина Германовича. Машенька рассказывала, что когда он начал учиться в институте, то еще надевал на талию корсет, чем и заслужил за ненатуральную прямизну фигуры насмешливое замечание коллег: «Гофман аршин проглотил!» Но это было лишь начало долгого жизненного пути, который он, питомец добропорядочной обрусевшей немецкой семьи, собирался пройти не менее достойно и добропорядочно, чем предки. Из Машенькиных рассказов Михаила особенно поразили её слова, что после свадьбы бабушка и дедушка ни на один день не расставались. Как такое удалось в эпоху двух Мировых войн, между которыми была еще и Гражданская, несколько волн страшных репрессий и голодовок, особенно свирепо обрушивавшихся на Питер, Михаил просто не представлял. – «Как ни на один день?» – вырвалось у него. – «Так, – ответила Машенька. – Действительно ни на один день». – «Ну хорошо, – лихорадочно думал Михаил. – Даже в такие времена не все оказываются на фронтах. Но уж в командировки-то его наверняка когда-нибудь посылали – пусть ненадолго, но все же не на один день». – «Машенька, и он никогда не ездил в командировки в другие города?» – спросил Михаил. – «Почему же? Конечно, ездил. Но только всегда вдвоем с бабушкой».

Такое в сознание Михаила уже совсем не помещалось. Его родители, если и ухитрялись дотягивать от зарплаты до зарплаты, то нередко с натугой. А тут выходило, что Валентин Германович оплачивал все расходы на поездку жены из своего кармана – ведь бабушка точно с ним не работала! Подобными возможностями мог обладать только человек из другого мира, в котором даже необычные события не могли нарушить устойчивого благополучия и гармонии в семье.

С этой разницей в благосостоянии семьи Гофманов и своей собственной Михаил вскоре соприкоснулся сам. После отъезда из дома отдыха, но еще перед возвращением в Москву, он вместе с родителями прожил несколько дней в Ленинграде у дальних маминых родственников. В один из этих дней он позвонил Машеньке, и они договорились вместе пойти в Эрмитаж. Там они бродили по анфиладам дворца мимо бессчетных картин и скульптур, и, иногда, глядя на изображенные мастерами живописи великолепные обнаженные женские тела, Михаил с ужасом чувствовал внутри брюк неподвластное нарастающее напряжение, которое вряд ли можно было полностью скрыть от посторонних глаз, но особенно страшно – что и от глаз Маши, даже если глубоко засовывать руку в брючный карман, однако только это и оставалось делать, покуда напряжение не спадало, а оно было долгим. Но, видно, Машенька была достаточно хорошо воспитана, чтобы не замечать неудобств и смущения Михаила, даже если от ее внимания ему ничего не удалось скрыть. Такой вывод он сделал после того, как Машенька после выхода из Эрмитажа предложила ему поехать в знаменитое своими тортами и пирожными кафе «Норд», совсем недавно переименованное во время политической кампании «по борьбе с низкопоклонством перед иностранщиной» в кафе «Север». К счастью, на качестве кондитерских изделий в «Севере» идеологическая борьба еще не сказалась. У Михаила была с собой лишь трешка, которую дали ему родители, и он не представлял, хватит ли этого в знаменитом заведении на него и на Машеньку, но она снова взяла инициативу на себя и просто повела его туда, как маленького. Удивительно, но она смогла сделать это совсем необидно для подростка с легко уязвимым самолюбием, каким был Михаил. Не иначе, как что-то естественное и материнское проявляется в поведении добрых и благородных женских натур гораздо раньше, чем они выйдут замуж, родят детей или даже кого-то полюбят. А уж Машенька безусловно была к нему внимательна и добра. В «Норде» Михаил впервые испытал затруднения от недостатка гастрономических знаний. Меню предлагало не просто черный кофе и кофе с молоком, более того, там вообще не было таких плебейских названий. Предстояло выбрать что-то из неведомого ассортимента: кофе по-турецки, кофе по-варшавски, кофе по-венски и какого-то кофе еще. Терра инкогнита скрывалась для него и в списке пирожных. Однако Машенька снова пришла на помощь и повела за собой, и им обоим все очень понравилось. Когда же пришло время расплачиваться, Машенька, опережая его, дала официанту свою десятку, и улыбнувшись его конфузливости, почти незаметно