Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ивановцы изменились за последние годы?
– Ивановцы менялись вместе с остальным российским населением – раньше были подобрей, поответственней. И представить нельзя было, как это можно столько не работать или как это женщина столько лет сидит с ребенком и ничего больше не делает. Привычка к работе, она нравственная, благородная. А только гулять, ездить, заниматься туризмом… Я, наверное, ужасно говорю, но такой туризм, который сейчас в моде, – это завуалированная форма безделья. И ездят-то без толку, не ту информацию они черпают из поездок, и впечатления больше глупые, мелкие, детские какие-то… Народ облегчился, жить ему стало легче, а внутренней нагрузки на себя берут все меньше. Бабушки перестали вязать носки – они тоже теперь летают отдыхать, меньше с внуками сидят, а если сидят – то по расписанию. Как-то все размельчало и всего стало много, все устают как собаки, а делать при этом ничего не делают. Как наша вся российская экономика: ее американцы пытаются развалить – не выходит; ее мы пытаемся улучшить – опять она стоит, как стояла. Ничего с ней не сделаешь. Это константа.
А у нас константа, что ивановские женщины все же посовестливее, чем, например, москвички, – они меньше выделываются, меньше говорят чужих слов и мыслей, меньше выдают себя за нечто другое. Но вот зато мужчины в Иванове – самые плохие! Разумеется, не все. Мои-то знакомые очень хорошие, но как только выходишь из этого круга хорошести – господи, какие ж они все грубияны, бездельники, грязнули, ленивые до некуда, хвастливые до некуда, только и знают друг перед другом в саунах сидеть и выпендриваться. Так и хочется сказать: «Ты хоть сделай что-нибудь. Хватит болтать-то». И смех у них не смех – гоготание какое-то. А по лесу как они ходят? Каждый раз думаешь, что это лось ломится – даже в мыслях нет ветку отогнуть, идут напролом и кусты ломают. И матом ругаются прямо при женах, детях и прохожих. От грубости и озлобленности шоферов в маршрутках можно всякую веру в человека потерять.
А город Иваново – хороший. Здесь в центре до сих пор еще хранится запах фабрик. Это красиво и уникально. Это соединение искусства и ремесла. Он пока еще рабочий город, и в этом есть особый шик и историческое достоинство. Надо бы нам беречь этот город, повежливее и повнимательнее на него смотреть.
Вместо послесловия
Наверное, у мифа об Иванове как о «чертовом болоте» есть свои основания. Но вот Пришвин написал, что болото – это «кладовая солнца». Думаю, это очень точное определение: Иваново – чертова кладовая солнца.
ХОРОШО ЖИТЬ В ИВАНОВЕ!
Весна была ранняя.
19 марта парк 1905 года выглядел так же контрастно, как летом альпийское высокогорье, когда над корками обледенелых снежников порхают пестрые бабочки, а рядом на лугах цветут анютины глазки.
В лесу, под соснами, где воздух сохранялся еще по-зимнему холодный, лежали черствые, пористые сугробы, а на оттаявшем солнечном косогоре среди серых пучков прошлогодней травы желтела первая в этом году мать-и-мачеха, кружилась первая бабочка-лимонница.
В направлении плотины параллельно друг другу – один по правому берегу реки Талки, другой по левому – прогуливались два неторопливых мужичка, судя по внешности – типичные работяги. Поскольку их разделяла вода, они переговаривались громко, но не шумно.
Один, по-видимому, был старожил и рассказывал другому, что раньше «река здесь была глубже, а теперь, смотри, – всю илом занесло».
– Я тут с пятьдесят шестого года, – сказал первый мужичок. – Мы тут раков ловили, – добавил он, поразмыслив. – А тебя как зовут? – обратился он через речку к своему усатому собеседнику.
– Колян, – почему-то так по-детски, по-школьному представился второй.
– А я Равиль, я татарин, – сказал первый мужичок.
Когда спустя полчаса я возвращался той же дорогой на остановку, они уже приятельски соображали в березках, разложив на бревне нехитрую закуску и пластмассовые стаканчики.
Город людей.
Где-то в этом же районе, на Сортировке, когда-то обитала ведьма Наталья. Гадала на картах, убирала сглаз. Потом кто-то из «благодарных» клиентов поджег ей дверь, и она переехала – наверное, куда-нибудь на Лысую гору, поближе к своим.
На другом конце города практиковала бабка Варвара – цыганка древняя, как лесной пенек, а на лице – ни единой морщинки, кожа вся гладенькая, и голос – мягкий, мелодичный, как у молодой женщины.
Я к ней поехал в качестве телохранителя одной своей знакомой, которая переживала трудный жизненный момент и никак не могла разобраться с собой. Ну и самому тоже было интересно съездить к гадалке.
По телефону бабушка Варвара у меня спросила:
– А чего она сама не может мне позвонить?
– Боится, наверное. Или стесняется.
– Ты ей передай – я по старому обряду делаю. Пусть возьмет мыло, хозяйственное мыло: не простое – хозяйственное, знаешь, такое мыло бывает? Положишь его в шкаф и завернешь в полотенце, чистое, новое полотенце в шкаф. И так пройдет день, а потом мне позвонишь – я по старому обряду делаю, только мыло обязательно, я так лучше видеть и делать буду. Пусть не беспокоится, все будет хорошо, тоска у нее, ненавидит она саму себя…
Собрались и поехали.
По указанному адресу возвышался двухэтажный кирпичный коттедж с грозно рычащей московской сторожевой.
Встретила нас широколицая, большеглазая цыганка с курчавыми волосами, дородная, как кустодиевская купчиха, одетая в просторное домашнее платье в черно-белую крапинку. Она, вероятно, только что проснулась, сладко потягивалась, раздвигая сильные, толстые, смуглые руки, и глядела на нас лениво и сонно, несмотря на то что время приближалось к полудню. Женщина провела нас во внутренний дворик, где в деревянном приделке без окон («к лесу задом, к Ивану передом») принимала гостей та самая Варвара.
Мне велели не входить.
Знакомая решительно зашла в приделок и прикрыла за собой дверь. Я ее дожидался, сидя на лавочке за желтым от лака столом на кованых ажурных ножках – такие столы раньше часто выставлялись в открытых летних кафе, пока не пришла очередь их пластмассовых заменителей.
Солнце пригревало. Дворик был небольшой, без единой грядки. У забора стояло жестяное корыто, в котором плавали детские игрушки. Распевали птицы. На соседнем участке русский мужичонка в белой майке на лямках сволакивал пленку с запотевшего парника. Все было мирно, светло и буднично. Никакой мистикой тут и не пахло.
На крыльцо выбежала маленькая цыганская девочка, тоже, вероятно,
