Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разбирая Постановление 1946 года, в принятии которого инициативную роль играл Жданов, опирался Солсбери на источники близкие к первоисточникам. Это была, как обычно у советологов, версия наших влиятельных лиц, близких к высшим руководящим кругам. Тем виднее в этой версии пробелы и недоговоренности, но пробелы и недоговоренности есть в книге не потому, что автор был недостаточно осведомлен. Солсбери излагал историю директивного Постановления так, как следовало излагать в соответствии с настроениями наших свободомыслящих, отвечавших и воззрениям советологов, другой точки зрения как бы не существует и существовать не должно. Общая идея сводится к диктату, подавляющему свободу творчества. Разве этого не было? Было, но были обстоятельства, которые в эту версию не укладываются.
На самом верху в борьбе за политическую власть открылся «новый цикл», а до литераторов подобно толчкам от далекого землетрясения докатились последствия очередной схватки партийных титанов, – так определяет Солсбери послевоенную ситуацию. Центральным лицом его повествования является Жданов. «Оружие Жданова, – продолжает Солсбери, – обычно поражало в двух направлениях». Одно – политические соперники, другое – «влиятельные лица в искусстве и культуре». «Механизм манипулирования людьми по двум направлениям был очень сложен», – подчеркивает Солсбери. Он не отвлекается к подробному описанию, как действовал этот механизм, но во всяком случае из его изложения становится ясно: удар по ленинградским журналам и писателям пришелся рикошетом по ленинградским руководителям и по их покровителям, ждановским супостатам в Кремле. Но если в Кремле, согласно Солсбери, существовала «отвратительная сфера сталинской политики», то, судя по его же описанию, «влиятельные лица в искусстве и литературе» составляли круг мирно сосуществующих.
О чем Солсбери не написал и о чем, очевидно, писать считалось ненужным: в творческой среде шла своя борьба – за власть в литературе. В борьбе не на стороне тех, кто подвергся критике сверху, участвовали заметные фигуры из ленинградцев, например, литературовед Александр Григорьевич Дементьев и ставший писателем литературовед Федор Абрамов. У нас мало что издавалось без закулисной, внутрилитературной борьбы, известно мне из семейного опыта двух поколений печатавшихся, и книги Федора Абрамова оказались изданы не без борьбы – с кем? Не знаю, но хотел бы узнать, конечно, не домыслы – документы.
«Что деревня! Деревня значения не имеет», – в разговоре с моим отцом сказал руководитель центрального издательства. Свой рассказ об этом разговоре отец повторял снова и снова, не в силах поверить, что слышал сказанное решающим, кого печатать и не печатать. «Он едва ли не первым нанес удар по сталинской лживой литературе о деревне», – пишет ленинградский литератор, которому Федор Абрамов стал известен в конце 50-х годов[171]. Литератор не знал, кто у нас противился правдивой литературе о деревне, не знал и того, что писатель, который нанес удар по «лживой сталинской литературе о деревне», выступал одно время в духе сталинской литературной политики.
Выступавший против «самых талантливых» Александр Григорьевич Дементьев стал с перемещением из Ленинграда в Москву сотрудником Института мировой литературы. Мы с ним числились в разных отделах, но заседали нередко вместе. Ленинградских разгромных «подвигов» ему не припоминали, хотя было известно, что в литературном Ленинграде вел он себя не самым мирным образом. У фронтовика-добровольца были подвиги без кавычек, отмеченные наградами за войну, но сразу после войны что-то заставило его поступать конъюнктурно. В биографии Дементьева послевоенная критическая деятельность, проходившая в Ленинграде, не упоминается, лишь говорится, что он «переехал в Москву». Переехал не без ленинградской драматической интермедии, на протяжении которой и при его участии развертывалась кампания, направленная против «талантливых и влиятельных», и увенчавшаяся неудовольствием со стороны властей в отношении тех же талантливых и влиятельных. В столице Дементьев продолжал служить участником разгромов. В Ленинграде по ходу кампании против журналов «Звезда» и «Ленинград» Александр Григорьевич громил космополитов, в Москве – националистов из журнала «Молодая Гвардия», в ИМЛИ разносил ярую правдоискательницу Галину Белую.
С Галей мы не были единомышленниками, и мое сочувствие ей беспристрастно. Не за то Дементьев Галю разносил, за что надо бы разносить: за доморощенное обращение с терминами. Александр Григорьевич придирался к Белой, вопрошая, зачем она пишет ветвисто-иносказательно вместо того, чтобы выражаться напрямую. Что спрашивать, когда прямо написать невозможно? Дементьев требовал от Галины Белой признания, что она – против, чуть ли не диссидентка. В то время Александр Григорьевич был, кроме сотрудничества в ИМЛИ, замглавного в «Новом мире». Значит, саморазоблачиться Галине Белой предлагал практический руководитель печатного флагмана свободомыслия. Уж на что я не терпел Галиной литературно-критической манеры, но тут стал ей сочувствовать. Нас всех, сотрудников ИМЛИ, в те поры вызывали в академическое издательство и требовали, чтобы мы из наших работ убрали неконтролируемый подтекст: за руку поймать не удалось, чисто сработано, так что уж вы сами удалите подразумеваемый и недопустимый смысл вами высказанного.
Требуя от Галины Белой откровенных признаний, Александр Григорьевич показывал себя мастером околичностей. К нему как Заместителю Главного редактора «Нового мира» отправился я с воспоминаниями Ричарда Олдингтона о Д. Г. Лоуренсе. «Нет, голубка сизокрылая, мы этого печатать не будем», – высоким бабьим голосом пропел А. Г. Говоря о «голубке» бывалый литературный оператор, видимо, имел в виду поистине голубиную наивность предлагать материал, не достойный такого журнала, как «Новый мир». «Зря во вступительной заметке вы упомянули, что Лоуренс был любимым писателем Гитлера!» – сказала мне Тамара Лазаревна Мотылева, член Редколлегии. А что было делать – умалчивать? Но кто же у нас станет печатать апологетику писателя, имевшего несчастье стать любимцем нацистов как говоривший, что писать надо кровью? Однако в чести у нацистов были Гёте и Шиллер, их юбилеи мы справляли даже во время войны. Воспоминания Олдингтона были направлены на рецензию авторитету из авторитетов, Анне Аркадьевне Елистратовой, а уж ей, конечно, было известно решительно всё и об Олдингтоне, и о Лоуренсе, и даже Елистратова, не способная совершить какой-либо ошибки, материал одобрила и рекомендовала к публикации. Но в разговоре со мной Александр Григорьевич умолчал о реальной причине отказа. Он завернул материал, не стоивший помещения в «Новом мире»[172].
«В моем сердце дожди и дожди за окном…»
Верлен.
Рассуждая о неудовольствии наших властей по отношению к писателям, забывают застрельшиков Невского побоища. Ведь ни одна идеологическая операция у нас не начиналась без артиллерийской подготовки. Сверху запрашивалась информация – подавалась снизу. Мой сокорытник со школьных лет, экономист и романист Коля Шмелёв, рассказывал, как его
