Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

«Землянка» как песня, я думаю, переживет времена, когда умрут целые творчества; петь будут, разумеется, на свой лад, как уже сто лет, не зная автора, поют «Гори, гори, моя звезда…», а какие стихи Пастернака, помимо корпоративного союзничества, в будущем станут заучивать и читать наизусть, не берусь угадывать). В истории травли Пастернака Суркова изображают не то что инициатором, а прямо-таки сорвавшимся с цепи зверем, жаждавшим пастернаковой крови. На самом же деле ни кровопийцей, ни держимордой по складу своему Алексей Александрович не являлся. Конечно, он был групповым борцом, это он некогда на учредительном писательском съезде первым задиристо выступил против Бухарина. С годами он выдвинулся в лидеры СП и возглавлял антипастернаковскую кампанию по принципу «Назвался груздем – полезай в кузов». Против романа и его автора выступал, положим, тоже с пылом, но прежде всего по положению. Положение обязывало: глава Союза писателей. Почему Сурков не объяснил кому следует, что в самом деле думал о романе, который с его точки зрения был относительно безвреден? Уж он-то лучше кого бы то ни было понимал, что карательные меры принесут больше вреда, чем пользы. Но кому руководитель СП мог и должен был это объяснять?

Однажды Алексей Александрович имел доверительный разговор с моим отцом, он хотел привлечь его к работе в Иностранной Комиссии Союза. Это не состоялось, но поговорить по душам – поговорили о возможности политических послаблений, надобность которых была, казалось бы, очевидна. Однако в назидание отцу Сурков рассказал ему историю из своего опыта. Выступал он с высокой трибуны, за спиной у него сидел правительственный президиум. «Попробовал я о послаблениях заикнуться, – говорил Сурков, – и хребтом почувствовал подувший на меня леденящий холод». Больше об этом он уже не заговаривал публично и отцу советовал не делать попыток в том же направлении. Таков на моей памяти еще один пример того, как неглупый, понимающий обстановку человек сложил оружие, ощутив неосуществимость благих намерений.

Почему же власти упорствовали? Воля властей венчает напор общих настроений. К властям, туда и обратно, в обе стороны, ведёт муравьиная тропа, цепочка интересов и мнений. Всякая власть, даже диктаторская, – ставленница. Сила Сталина проявилась в том, что он создал свои кадры. А кто, как один человек, поднялись в ответ на здравицу Хрущеву в том же зале, где Хрущев поносил здравицы Сталину? Хрущевцы! Консультант Брежнева, наш четвертый директор Бердников, мне говорил, что от каждого члена Политбюро ведёт на места цепочка личной взаимозависимости. В годы перестройки из-за кулис маршем демократии дирижировали горбачевцы, затем приступила к большому грабежу ельцинская разветвленная «семья». Что при Сталине, что после Сталина, в хрущевские и последующие времена, высшее руководство руководило голосами и прислушивалось к идущим снизу голосам. С романом Пастернака творилось то же самое, и Сурков оказался в положении бродяги Чарли. Помните попытку смешного человечка влезть в переполненный трамвай? Неудержимая толпа вносит, а затем, хочет того человечек или не хочет, выносит его из битком набитого вагона. Главу писательской массы несла волна завистливой ненависти к получившему наипрестижнейшую премию.

Со временем стало известно, что принявший решение о запрещении «Доктора Живаго» Хрущев романа не читал, как не читал и Альбер Камю, выдвинувший Пастернака на премию. Но и Никита Сергеевич, и Альбер Камю прислушивались к тем, кто читал. В хрущевском окружении читал не один Сурков. Это не оправдывает ни Суркова, ни Хрущева, однако дает представление о том, что происходило: каждый из причастных преследовал свой интерес под знаком охраны нашего отечества от идеологических врагов.

«Всей этой кутерьмы не случилось бы, если бы у советских редакторов хватило разума опубликовать эту книгу», – слова самого Пастернака поставил эпиграфом к своей книге «Отмытый роман Пастернака» Иван Толстой. У него же показано, по-моему, вполне убедительно: автор романа, действуя стратегически, и провоцировал кутерьму. Не будь кутерьмы, получил бы он Нобелевскую премию? Разве что не читавшие Достоевского могут исключать такое допущение. Преследуемый поэт – вариант Верховенского-старшего, которому льстила репутация гонимого. Скандал, возбужденный «Доктором Живаго», стал политическим событием мирового масштаба. В раздувании скандала нашло себе применение несметное число людей.

Изредка говорили contra, как Георгий Адамович. В зарубежной русской печати, в альманахе «Ковчег» мне попалось его письмо, если не ошибаюсь, Игорю Чиннову, в котором по существу сказано, что слабый роман превознесли по политическим причинам. Это письмо старательно обходят молчанием, но знаток жизни и творчества Пастернака, профессор Стэнфорда Лазарь Флейшман, того не отрицал, он подтвердил, что Адамович критиковал роман не раз. Скептически высказался и Набоков, возможно, завидуя, что не ему перепало. Зато могучий хор пел pro, делая из Пастернака мученика. Кто же это? Кто понимал, что без мученического ореола и политического скандала ни славы, ни премии не видать. И те, кто попался на эту удочку, не оставив Западу иного выхода, как очередной нашей глупостью воспользоваться.

Полагать, будто роман перевезли за границу и западная публика стала им зачитываться, это всё равно, что верить, будто супружеские браки совершаются на небесах, а детей находят в капусте. Сейчас у нас звучат голоса, провозглашающие, что «Доктор Живаго» – значительнейший роман двадцатого века, что эта книга произвела переворот в литературе. К тем, кто это провозглашает, я обращался с письменными запросами: каковы источники и основания их суждений? Однако не получил ни одного ответа. А мне известно общеизвестное: зарубежная популярность «Доктора Живаго» началась с присуждения Борису Пастернаку в 1958 году Нобелевской премии и значительно возросла с выходом на экран в 1965 году сделанного по роману американского фильма. На роман и особенно фильм откликнулась публика, понятия не имевшая не только о русской литературе, но о России и русской революции. Для абсолютного большинства зарубежных читателей «Доктор Живаго» явился первой книгой о стране, написанной гражданином этой страны, той самой, с которой велась холодная война. Кто за рубежом читал в переводе «Доктора Живаго», как правило, не читал не только «Тихий Дон» и «Хождение по мукам». Не читал ни «Войны и мира», ни «Анны Карениной», ни «Братьев Карамазовых». Для этих читателей «Доктор Живаго» был первый прочитанный «руссан». В глазах неначитанных в русской литературе роман Бориса Пастернака представительствовал за всю русскую литературу, и всё, чем наша литературная традиция сказывается в романе Пастернака, нашло у зарубежной публики отклик. Запомнила же широкая аудитория роман главным образом по фильму, а фильм – по одной музыкальной мелодии. Уже более полувека живёт так называемый «Мотив Лары» и, я думаю, будет жить этот вальс французского композитора Мориса Жарра. И когда-нибудь, когда скандал вокруг романа и, быть может, самый