Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

«Головорез», – ответил Тоби на вопрос о деятеле, возглавившем правительство Израиля. «Тоби, это правда, что миром управляют евреи?» – спросил у него неутомимый правдоискатель Виталий Шенталинский. Тоби выписал Виталия в Америку, принимаясь за поиски утраченного романа Бабеля о чекистах. Шенталинский спросил, и мы услышали: «О чём вы говорите?! Банки же ещё не в наших руках!» Кто думает иначе, пусть думает, но так ответил Ирвин Т. Хольцман, человек с убеждениями, а не с конъюнктурной покорностью групповым мнениям.

Сохранение памяти о «Докторе Живаго» и поиски рукописи романа Бабеля о чекистах Тоби считал делом своей жизни. Когда Виталий Шенталинский ещё имел доступ к архивам КГБ, мы с ним могли, но не успели поговорить с сотрудником, который, согласно установленным срокам хранения, уничтожил бумаги Бабеля, сотрудник умирал от рака.

Существовала ли вообще рукопись романа или же то был один из тех случаев, о которых вспоминает Полянский: авансы, полученные под шедевры несозданные и даже несоздаваемые. Бабелю он доверял и в Бабеле он сомневался.

Тоби надеялся найти бабелевскую рукопись и ради того, чтобы обнаружить её след, оплатил хлопоты тех, кто организовал ему встречу с Александром Николаевичем Яковлевым, державшим советские архивы в своих руках. Романа о чекистах там не было. Из года в год Хольцман субсидировал конференции, посвященные Пастернаку.

Приезжавшие на конференции мои соотечественники шарахались от меня, американцы, раскланявшись, держались поодаль, посмелее подходили, чтобы вежливо выразить недоумение, как же оказался я среди апологетов Пастернака. Им я напоминал, что господин Хольцман, оплативший конференцию, обрисован в книгах о библиомании, и заглавия говорят, о ком написаны эти книги: «Возвышенное умопомешательство» и «Среди благородных безумцев»[168].

Тоби настоял, чтобы я присутствовал при его разговоре с родственником Пастернака, приехавшим на конференцию из Англии. Хольцмана интересовал вопрос, нельзя ли занести Пастернака в еврейские поэты. Перед этим конфиденциальным разговором я ему с глазу на глаз сказал: если Пастернака признать еврейским поэтом, то кафедру русской литературы (которую Тоби поддерживал) придется упразднить. Мне показалось, что мистер Хольцман то ли не слышал, то ли не понял моего ответа, и я стал повторять сказанное. На самом деле Тоби всё схватывал на лету. Он взглянул на меня прищуренными глазами стрелка и выпалил: «Мне все ясно».

Преданность Бабелю и Пастернаку не мешала Хольцману относиться без иллюзий к оборотной стороне их литературной славы. Да, соглашался Тоби, Бабель смотрел расстрелы, это – сбор творческого материала. Хольцману была свойственна вера в факты, их невозможно замалчивать и надо называть своими именами. Раз уж есть среди литературных явлений неудобочитаемые писатели, Тоби их коллекционировал, но признавал: «Читать их нельзя». Тоби отправляется на Дон или разыскивает утраченный роман о чекистах, поскольку существует симметрия писательских величин: Шолохов

– Фолкнер, Хемингуэй – Бабель. Он не признавал самоопределений, его герой Пастернак не был ни русским, ни советским, ни антисоветским, он для него был еврейским писателем. Столь же своеобычной была у него оценка событий на Ближнем Востоке: выиграна война – и всё, однако победителей он называл, как они того заслуживали.

На конференции в Стэнфорде, посвященной Пастернаку, которую Хольцман субсидировал, Иван Толстой делал доклад о том, что слава «Доктора Живаго» – достижение ЦРУ. На той же конференции Иван зачитал доклад Бориса Парамонова (тот не смог приехать). После парамоновского разгрома моя речь звучала панегириком.

Издания докладов Тоби уже не контролировал. В опубликованный сборник, куда вошли доклады, заслушанные на конференции, мы, трое антиномистов, не попали. Это напомнило мне отбор материалов для печати у нас согласно принципу партийности при наличии только одной партии, и я послал составителю сборника поздравительное письмо: «С коммунистическим приветом!»

После лекции об Анне Ахматовой

«Ахматова опубликовала лирические стихи, искренние и стилистически отточенные… Наиболее популярным юмористом являлся Михаил Зощенко… верный сторонник советского строя».

Эрнест Симмонс. Современная русская литература. Изд-во Корнельского университета, 1944.

«14-го августа 1946 года в своём Постановлении ЦК Коммунистической Партии сурово осудил журналы «Звезда» и «Ленинград» за публикацию произведений Зощенко и Ахматовой».

В зеркале советской литературы. Наблюдения за советским обществом. Под ред. и с предисловием Эрнеста Симмонса, Нью-Йорк, Изд-во Колумбийского университета, 1953.

Зимой 1992 г. вел я два курса в Американском Университете под Вашингтоном. Из Американско-Российского фонда культурного сотрудничества ко мне обратились с просьбой прочесть общедоступную лекцию об Анне Ахматовой. Ахматовские чтения устраивала Библиотека Конгресса, руководил ими Иосиф Бродский, занимавший при государственной библиотеке место Поэта Лауреата, туда нас не приглашали. Филиал чтений организовало Посольство Швейцарии, там я и выступил.

Пока готовил лекцию, вспоминал упрек Симмонса: «Сами же делаете из них мучеников». Припомнил многое из того, что позволяло понять механику нашего самосокрушения, о чем когда-то читал в спецхране, теперь все находилось под рукой. Ахматова и её судьба заставила меня в который раз поразмыслить о ситуации Поэт и Царь. Кто окажется способным в самом деле исследовать ахматовский эпизод, ставший локус классикус, образцовым случаем, упомянутым чуть ли ни в каждой летописи развала советского режима, тот проникнет в сердцевину наших поражений.

Наш публикатор, углубившийся в архивы и изучивший эпизод в то время, когда я был главным редактором «Вопросов литературы», установил, что дело изначально было не в Ахматовой, а… авиации, точнее, авиационной промышленности, и даже столь важная отрасль нашего хозяйства была лишь поводом в конфликте, имевшем к самолётам такое же отношение, как и к стихам[169].

Стимул для размышлений дал мне американский разносторонний литератор Гаррисон Солсбери. Мы с ним сопредседательствовали на последней встрече советских и американских писателей, и он подарил мне свою книгу о Ленинградской блокаде, несколько страниц в книге отведено Постановлению 1946 года[170]. Связи у Солсбери в наших литературных кругах были давние и обширные, многоопытный американский журналист во время войны вел репортажи из Одессы, в 1949–1954 гг. был аккредитован в Москве, знал всех, кого нужно было знать: сужу по именам тех, кому он просил передать приветы и просьбы, в первую очередь Константину Симонову. Гаррисон Солсбери был из числа наших благожелательных противников, благожелательность относительная – на общем фоне советологии его небольшая книга «Россия» (1965) выглядела прорусской.

Признанный первостепенный журналист Солсбери пробовал себя и в беллетристике, источником ему служило непосредственное знание нашей страны. Насколько он чувствовал себя в материале уверенно, можно судить по действующим лицам его романа «Врата ада», роман явление некрупное, всё же не наляпан соком развесистой клюквы, критики отмечали убедительность обстановки. Под своими именами