Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

справка по экономике пылилась «наверху», пока его предложения не сочли своевременными, и закрытая справка стала статьей, ошеломившей многих призывом не опасаться возможного последствия реформ – безработицы.

Сотрудникам ИМЛИ, в том числе, и мне, приходилось составлять справки, которые уходили туда же, наверх, куда в своё время поступила информация с именами Зощенко и Ахматовой. На какой бы верх справки ни уходили, это единственный жанр, в пределах которого, касаясь неприкасаемых проблем, можно было высказаться начистоту. Писал я откровенно, что думал. Уж отводил душу! Справки давали возможность описать и определить литературное явление, а там – как хотят. Однажды референтам было велено дать сведения о современном марксизме на Западе, и я сообщил, что марксизма в нашем смысле за рубежом почти нет, там под марксизмом понимается либо экономический детерминизм, самим Марксом отвергнутый, либо ранние марксовы рукописи, иначе говоря, марксизм, который Маркс со временем преодолел, поэтому у нас и сомневались, нужно ли публиковать эти материалы, противопоставляя раннего Маркса – Марксу зрелому. Родионыч вернул мне реферат и, как всегда спокойно, прибавил, пришептывая: «Кому нушны подобные шведения?» Уже с началом перестройки, просили ответить, признавать ли существование у нас цензуры или не признавать. Тут мою справку приняли, через пару дней позвонили и сказали: читайте газеты! В интервью Горбачёва зарубежной прессе содержалась раскавыченная выдержка из моего реферата. Лидер перестройки признал, что, мол, цензуруем, что там говорить. А велика ли была тайна? Секрет Полишенеля. Скрывать наличие у нас орвел-лианского Правдопроизводственного ведомства было невозможно. Монографии опубликованы, в основном в США, о том, как мы цензуруем, со всеми подробностями, и некоторые детали для своей «закрытой» справки я почерпнул из этих известных всему учёному миру публикаций. Отвечал я на вопрос, поставленный примерно так: «У нас ведь есть цензура, не правда ли?». Отвечал я и на вопрос, не порнография ли переведенный на Западе, а у нас ещё неопубликованный роман «Русская красавица». И я написал: это картина нашего внутреннего разложения. Начальство покачало головой, было мне сказано в тоне упрека: «Написал бы порнография – можно бы арестовать автора». Невозможно было написать по той же причине, по которой некогда судья Вулси не осудил «Улисса». Повествование Джойса со всевозможными человеческими отправлениями (что тогда приняли за порнографию) преследует серьезную цель – такой приговор вынес Вулси. И роман «Русская красавица» не был порнографией, секс и мат служили серьезной цели, центральный персонаж – потаскуха, обслуживая партийный верх и преступный низ, как бы делала срез советского общества. Стилистические средства использованы в «Русской красавице» умело и уместно. Скажем, заборное уравнение из трех неизестных XYZ, приведенное на страницах романа в общепонятном варианте, обрело значение символическое. Жаль, в зарубежном издании автор вычеркнул выразительный кусок. У красавицы – подруга, тоже потаскуха, она, попав на Запад, оказалась невысокого мнения о тамошнем сексе, о чем сообщила в письме. Эту лучшую страницу в романе автор снял в переводе, очевидно, чтобы не обижать Запад[173]. Наконец, если американский судья отметил, что «Улисс» книга не для читателя, то «Русская красавица» увлекательна[174].

Всё зависело от того, кто составлял такие бумаги и что там наверху хотели в них прочесть. Кого для примера проработать? Спрашивают – отвечай. И если кто-то был кому-то по личным мотивам неугоден, почему не воспользоваться случаем? В накалённой страстями обстановке кто-то и подбросил имя Ахматовой, вычитав у Виктора Максимовича Жирмунского и у Бориса Михайловича Эйхенбаума давние отзывы о ней с употреблением слова «блудница». Сверху могли вернуть справку да ещё и наказать за такие с позволения сказать изыскания, но, видно, нашли, что годится. Если нам нужен ответ на вопрос, а не очередной самообман, необходимо добраться до изначальных науськиваний. Кто хотел досадить Ахматовой или Зощенко, кто подсунул выдержки из старых высказываний о её стихах?

Называть имена не обязательно. Решили же ирландцы не упоминать виновников междоусобной Бойни 1969 года после того, как выяснили, что кровопролитие было делом подстрекателей, а не стихийной вспышкой страстей. Не надо называть имен – важна суть случившегося. Не надо и на власть сваливать, когда поступила наверх информация о лирике Анны Ахматовой, а так же о сатире Михаила Зощенко в ответ на задание выяснить, не подгнило ли что-нибудь в нашем коммунистическом королевстве, поскольку есть мнение, что пора кому-то всыпать. Как же, давно пора! Кому было нужно, тот и навел. Кто? Пока ответить можно лишь в общем виде, типологически. Кто завидовал ахматовской славе, кто считал, что значение Ахматовой завышено. Димка Жуков играл на бильярде с поэтом, который приписал себе ахматовские строки. Поэт просто по забывчивости принял стихи Ахматовой за свои: разница показалась ему незаметной.

Кому-то из составлявших справку, возможно, претила ахматовская склонность, о которой знали, но публично не говорили. Отец поразился, когда Копелев, живший интересами литературной среды, сказал ему об этом. Приезжая в Москву, Ахматова останавливалась в Замоскворечье, пять минут ходу от нашего дома на Димитрова, где мы тогда помещались вместе с отцом[175]. И вот как-то вечером отец вышел пройтись и встретил Льва Зиновьевича. «Ты откуда?» – «От королевы» – «???» – «У нас одна королева – Анна Андреевна». И слово за словом, выяснилось, что королева нашей поэзии – наша «Сафо с Лесбоса». Склонность, караемая по советским законам, у кого-то считалась преступной и наказывалась, а у кого-то не считалась и не наказывалась. «Бросьте вашу бздительность!» – в пору борьбы за бдительность во всеуслышанье говорил академик Леонтович. В Издательстве Иностранной литературы он курировал научную редакцию, и ничего – не трогали, а заведующего редакцией художественной литературы, моего отца, тронули за утрату той же «бздительности». Власти были непоследовательны? Властям подсказали, кого тронуть, и я знаю, кто подсказал.

Кто-то из переживших блокаду не прощал Ахматовой эвакуации, и даже не ей, а тем из её неумеренных поклонников, которые чересчур превозносили написанное ею во время войны трогательное, но краткое и несколько книжное стихотворение. Нашли «мужество»! Так могли думать раздраженные ахматовским «мужеством» издалека. Твори Ахматова те же самые стихи, за которые её проработали, твори и ничего больше, она, возможно, не попала бы под удар, но, пожалуй, и не прославилась так, как прославилась. Её возвели в Королевы поэзии – дело рук непосредственного окружения, ахматовской котерии, и сама она была склонна королевиться (слова её сына, которого она, я думаю, от себя отдалила, как отдаляла одного за другим мужей). Котерия, канонизируя поэтессу, перестаралась, другая партия ахматовскому превознесению воспротивилась. Состав той партии ещё нужно выяснить, но фигурально можно сказать «всем стало обидно», как