Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

были знакомы по-приятельски ещё до его всесветной славы, и при встрече он мне сказал: «Больше против тебя я писать не буду». Натянутость своих возражений, возможно, сам же чувствовал, выполняя групповое поручение. Но если согласиться с Вознесенским, что же получается? Шестьсот прозаических, не очень выразительных, страниц следует читать как предисловие к дюжине, допустим, гениальных стихотворений? Странная пропорция, и стихи разные по достоинству, есть «Встреча» и «Гамлет» – стихи Пастернака, есть словесная трескотня «Ты на курсах, ты родом из Курска», строчкогонство самовлюбленного стихоплета, некоего Юрия Живаго.

Один пылкий почитатель Пастернака сказал нашему общему знакомому о моей статье: «Мы ему этого не простим». Из поднадзорного положения поэта была сделана оберегающая от критики зона, но что же такое непростительное я совершил, когда «Доктор Живаго» опубликован и репутации автора романа ничто не угрожает? Если не нашел я в романе запоминающегося эпизода, то было бы достаточно прихлопнуть меня одной незабываемой страницей. Меня подвергли остракизму, не оспаривая, а охаивая. Устранение противника организованным сговором – критический прием, раз других средств с ним разделаться нет.

Когда в 1965 г. прочитал я роман, выражать испытанное мной невероятное разочарование, само собой, и не думал. Как можно критиковать текст у нас неопубликованный? Испытывал я приступы гневного удушья с тех пор, как читал и слышал о том, что творилось вокруг романа и его автора, тем более что творилось рядом, в Союзе писателей, через дорогу от Института.

Пастернака били чем попало. Критиковали его за роман, за стихи и даже за переводы, причем, не как он переводил, а кого переводил. Ему ставили в упрек, что взялся он за австрийского романтика Ленау. Чем же вреден Ленау? Не чем, а кому, и не сам Ленау, а переводы его стихов Пастернаком. Переводы плохие? Плохие или хорошие, не в том суть. Пастернак, взявшись за Ленау, мешал тем, кто сам желал переводить Ленау. Зарубежные литературные фигуры были между переводчиками поделены, и Пастернаку давали понять, что не в свою епархию забрел, нарушение корпоративных границ подавалось как политическая ошибка.

Скандал с Ленау вызвал у меня рвотные спазмы. Чтобы разрядиться, я, сидя в институтской библиотеке, настрочил реплику и прочитал вслух другим референтам, моей университетской соученице Инне Тертерян и давней дачной знакомой Лидии Михайловне Земляновой. Они удивились: «Где это напечатано?». А это был непечатный крик души.

«Многочисленные испытания учат ценить голос фактов, действительное познание, содержательное и нешуточное искусство реализма».

Борис Пастернак. Заметки о переводе.

Мы с Бенарсидас Чатурведи едва не встретили Пастернака возле переделкинского Дома творчества. «Он только что отошел от телефона», – говорили обитатели Дома. У Пастернака, видимо, отключили телефон, и он с дачи ходил в Дом Творчества, чтобы позвонить, но мы его не застали – к счастью. Попал бы я в переплет! У Чатурведи, после Крупаткина и Бабукши русской революции, третьим пунктом было намерение при встрече с автором «Доктора Живаго» спросить, почему не отражены в романе светлые стороны социализма. Два его желания исполнились, и чуть было не исполнилось третье, явись мы в Переделкино на минуту раньше, и завязалась бы свара индусского непротивленца с (формально) советским поэтом, находящимся под наблюдением и подозрением.

Отключение телефона – акт произвола. Чего ещё ждать от властей? Но братья-писатели поразили меня советом пойти к даче Пастернака. Для чего? Через изгородь посмотреть на него, будто в самом деле затравленного зверя. «Посмотрите, как он живет, как копается там у себя в огороде» – с издевательской интонацией и ухмылкой подначивали меня обитатели Дома творчества. Кто же из них?

Индийский гость был представлен Ольге Бергольц, Петру Вершигоре и Павлу Нилину – не они, конечно, давали подстрекательские советы, и мне хотелось этих писателей послушать. Бергольц вспоминала Луговского, а его «Песню о ветре» я заучил с детства, с голоса моей матери, читавшей эти стихи наизусть. На встречу с индусом привели философа Асмуса, можно сказать, вытащили его с дачи, находившейся неподалеку, и Валентин Фердинандович, выражаясь ипподромным жаргоном, принял с места, поехал в резвую, повел речь об индийской философии. Говорил по-русски, сыпал именами, специальными понятиями и ударился в сложные рассуждения, мне грозил позор, какой я испытал, пытаясь перевести беседу двух математиков о математике. Кажется, даже индус, не знавший о своей философии столько, сколько знал Асмус, рад был заговорить на другую тему. Меня спас Павел Нилин, он вдруг заговорил… обо мне, сочувствуя тяготам моего положения. А тех, кто советы давал, в лицо я не знал и не спрашивал, смотреть на Пастернака «за забором», разумеется, не пошёл, но писательское ревнивое науськивание утвердило меня во мнении, которое я нашел в зарубежной русской печати: «Инициатива в травле Бориса Пастернака принадлежит его собратьям по перу»[165].

Положим, когда инициатива не исходила от собратьев по перу? От кого исходила инициатива, когда травили Булгакова или Платонова? Травля вызывает результат обратный, если жертве сочувствуют, а сочувствующие в своих мнениях солидарны и хорошо организованы. У Булгакова с Платоновым не нашлось достаточно сочувствующих, за Пастернака поднялась целая среда. Уж почему у нашего руководства в случае с «Доктором Живаго» не хватило ума опубликовать роман своевременно, чтобы вскоре он оказался благополучно забыт, того постичь пока невозможно. Опубликованный роман, я думаю, был бы убит первой же рецензией, стоило заказать её, скажем, Владимиру Алексадровичу Архипову, блеснувшему статьей о книге Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Читатели и без подсказки испытали бы разочарование. Но сдали нервы – Шолохов признал, имея в виду принимавших оргмеры. Не уточнил, у кого именно сдали.

Известно, судьбу романа решало высшее руководство страны, и не нашлось наверху никого способного понять: не запрещение, а разрешение принесло бы «Доктору Живаго» незамедлительную и безболезненную смерть. Опубликованные, хотя бы и «секретные», документы о многом умалчивают. Не знаем, что без бумажки часами говорил Хрущев после или по поводу своего доклада о культе личности, точно также, возможно, не узнаем, что творилось в коридорах советской власти, когда там обсуждался вопрос о «Докторе Живаго». Там велись разговоры, раздавались телефонные звонки, неофициальные разговоры и доверительные звонки, их нет в секретных бумагах, а играли они в судьбе романа роль не менее значительную, чем все, что попало в секретные бумаги, и в секретные бумаги, насколько я могу судить, реальные причины строгих проработок и постановлений обычно в печать не попадали. Так было с романом Хемингуэя «По ком звонит колокол», так могло быть и с «Доктором Живаго».

Некоторых участников антипастернаковской кампании я знал. Прежде всего основного из них, Алексея Суркова (его