и внучки Шеншина) и с восхищением любовался пестрым партером, имевшим вид самого роскошного цветника, потому что господа гусары явились не в однообразных своих темно-зеленых вицмундирах, а, шику ради, вопреки всякой форме, с дозволения начальства, все были в разноцветных коротких доломанах с золотыми и серебряными брандебурами и витушками, при разноцветных же узких чикчирах[920], узорно расшитых и вложенных в венгерские лакированные сапожки с кисточками, у одних золоченые, у других серебряные. Павлоградцы блистали бирюзою с золотом; изюмцы поражали ярко-красными огненными доломанами и васильковыми чикчирами с серебром; елисаветградцы имели светло-стального цвета куртки с кармазинными[921] чикчирами, а в военном костюме ахтырцев соединялись кофейный колер с ярко-желтым. Все эти военные франты были, также вопреки форме, при треуголках с огромными белыми перистыми панашами[922] в руке или под левою мышкою вместо киверов, и, разумеется, все до одного при гремевших и ярко сиявших саблях. В те времена усы имела право носить только легкая кавалерия, т. е. гусары, уланы, конные егеря и казаки, другие же рода войск получили это право лишь с 1832 года, сладостное право отращивания усов, и вследствие этого орловские дамы, не видавшие еще у себя представителей легкой кавалерии, впервые, кажется, могли в это время, в декабре 1827 года, любоваться гусарским усом, и, надо правду сказать, у некоторых офицеров усы были великолепные. Особенно отличался ими высокий, темно-русый, с кудрями почти до серебряного воротника ротмистр Изюмского полка барон Унгерн-Штернберг, красавец из красавцев, усы у которого были по крайней мере в четверть аршина[923]. Общее внимание обратил на себя также чрезвычайно молоденький, почти еще ребенок, Павлоградского полка корнет, по виду четырнадцатилетний мальчик, только что на днях прибывший из Пажеского корпуса в полк, которым тогда командовал муж его только что вышедшей замуж сестры[924]. Корнет этот был Анатоль Ипполитович Бешметов[925], которого впоследствии весь Орел, разумеется, Орел бомондный, знал под названием l’aimable monsieur Anatole[926]. Представьте себе юношу среднего роста, тоненького и стройного, словно пальма, живого, подвижного, вертлявого, грациозного, с маленькою смугло-розовою головкою, покрытою густыми каштановыми, натурально вьющимися волосами, впрочем, довольно строго остриженными, при весело игривых глазках и при слегка вздернутом носике. Весь ансамбль этой миленькой головки как-то напоминал собою очаровательную головку грезевской гризетки[927] из Латинского квартала. Недоставало, казалось, воздушного чепчика, этой непременной принадлежности туалета парижских не столько падших, сколько увлекательных созданий. Гусарик этот, исправлявший и тогда уже должность полкового адъютанта, казалось, был весь из ртути и отличался живостью и подвижностью. Очевидно, этот мальчик был баловнем всей дивизии, потому что не только все молодые офицеры наперерыв приветствовали его очень радушно и дружески, но и степенное штаб-офицерство протягивало к нему внимательно руки и обращало ласковые улыбки, а разрумяненный, в корсет затянутый и огромным черным париком украшенный дивизионный начальник, покрутив осторожно белою перчаткою свои густо нафабренные усы, без фабры[928] и краски обыкновенно совершенно седые, послал ему что-то вроде ласкового поцелуя на ветер, за какую начальническую любезность миловидный и приличный юноша отвечал почтительным и ловким военным поклоном с легонькой, однако едва заметной улыбкой. Дамы и в особенности дамы так называемые не первой молодости, т. е. просто никакой уже молодости, жадно обратили свои бинокли и лорнеты на этого интересного юношу, а хозяйка театра, чересчур дородная и преисправно молодившаяся только графиня Каменская со своими двумя дебелыми же дочерьми от первого брака с полковником Курилиным, довольно тогда славившимися в Орле demoiselles[929] Курилиными[930], даже громко высказывала свой образ мнений и восклицала своим крайне не французским акцентом, при далеко не фешенебельных движениях: «Кель адорабль анфан![931]»
Когда занавес, изображавший, помнится, Парнас и Аполлона с десятью музами, поднялся, Анатоль Бешметов поместился на свое кресло первого ряда, подле одного из моих дядей, гвардейца, бывшего тогда в отпуску в Орле. Дядя этот был страстный любитель музыки, и, как я заметил из ложи, они между собою довольно долго и оживленно разговаривали, и как наша ложа была одна из боковых, недалеко от рампы оркестра, то я невольно услышал, что разговор Бешметова с моим дядей вертелся на музыке и что имена знаменитых петербургских виртуозов: Фильда, Бёма, Маурера, Ромберга и гитариста-аматера Аксенова, из которых скрипач Бем оказался учителем Бешметова, произнесены были неоднократно с особенным уважением к их талантам обоими разговаривавшими. Тогда я тотчас подумал, про себя, что гусарик этот, как музыкант-любитель, непременно сделается интимным гостем моего дяди, жившего у Василья Петровича Шеншина.
Мысль эта мне улыбалась, потому что я тогда, 15-летний мальчик, в молоденьком Бешметове надеялся обрести милого товарища. Последствия покажут, что это мое предчувствие меня не обмануло.
На сцене шла опера «Днепровская русалка», часть первая[932], и партер нашел декорации и всю обстановку до того совершенными и превосходными, что, несмотря на запрещения, зааплодировал с оглушительным грохотом, не давая действующим на сцене лицам начинать пьесу. Граф Сергей Михайлович встал со своего места в первом ряду кресел подле барона фон Будберга и замахал своим батистовым платком, прося тем публику прекратить аплодисменты, но то был глас вопиющего в пустыне: рукоплескания усилились до неимоверности. Граф приказал остановить представление и музыку, шепнув что-то крепостному капельмейстеру, ламповщику Еремке Тупорылову, и послав за кулисы своего домашнего завсегдатая и обычного адъютанта, плотного, красивого, с густыми русыми бакенбардами губернского архитектора Петонди, прозванного злым Глебовым Петондиром (Peut-on dire[933]?). Музыка умолкла, актеры ушли за кулисы, и занавес упал, явив снова Феба с его дамским обществом. Тогда рукоплескания прекратились, заменясь довольно громким смехом. Граф стал во всеуслышание упрашивать дивизионного начальника генерал-лейтенанта фон Будберга приказать подкомандным ему офицерам вести себя согласно с правилами, им, хозяином театра, установленными. Генерал глубокомысленно крутил нафабренные и высмоленные свои усы, намереваясь разрешиться спичем, как вдруг, словно из райка, послышался возглас на весь театр: «Афиша еще не сепаратный указ Правительствующего сената!» Неизвестно, кому принадлежала инициатива этого громогласного мнения; но слухи потом ходили, что крик этот вылетел из глотки всегда полупьяного писаря дивизионного аудитора. Слова эти были покрыты новыми аплодисментами расходившегося партера. Дивизионный генерал чувствовал себя в затруднительном положении и недоумевал. Вдруг к нему подлетел, откуда ни возьмись, любимец всей дивизии Анатоль Бешметов и что-то шепотом сказал его превосходительству. Результатом этого было то, что теперь уже не граф Каменский, а генерал Будберг махнул платком, и все замолкло до того, что, казалось, полет мухи мог бы быть услышан. Тогда превосходительный барон, обратясь к графу Сергею Михайловичу,
