Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

побудили меня, тридцать восемь с половиною лет почти безвыездно сидящего в моем деревенском захолустье, решиться обратиться к связкам тетрадей, заключающих в себе мои «воспоминания о разных предметах, случаях и личностях, мною встреченных и в юности, и в летах более зрелых». Много, много годов тетради эти пролежали в ящиках старого дедовского комода. Я к ним давно, очень давно не прикасался; а теперь, под влиянием воспоминаний г. Шестакова, принялся их разбирать и рассматривать. Работа эта невольным образом изобразила передо мною многое, очень многое давно прошедшее, и оно мне показалось ожившим снова со всеми своими подробностями. В этих тетрадях, между прочим, я прочел несколько фактов из жизни некоторых людей, игравших когда-то весьма крупные роли на сцене общественной и административной. Эти факты и мои личные заметки относительно этих личностей, когда-то мною сделанные, обнаружили значительную дозу тождественности в этих моих заметках с мнениями, конечно, загробными, высказанными нашим поэтом-партизаном Денисом Васильевичем Давыдовым о фельдмаршале графе И. И. Дибиче-Забалканском. Если и согласиться, что отчасти Давыдов увлекается и ошибается в своих мнениях о Дибиче под влиянием того чувства обоготворения, какое он питал к свойственнику и другу своему Ермолову, которому Дибич – нечего греха таить – так много повредил в 1826–1827 годах, то все-таки нельзя же отвергать живых и сильных фактов и примеров, предоставляемых Давыдовым в его записках, напечатанных в «Русском архиве»[889].

В моих юношеских воспоминаниях, в тетрадях 1826–1828 годов нашел я там и сям, между прочим, случаи и факты, касающиеся жизни человека, далеко не столь высоко возведенного на степень почестей, как граф Дибич, однако генерала от инфантерии, александровского кавалера и имевшего орден Георгия 2-й степени[890]. Я говорю о графе Сергее Михайловиче Каменском. По смерти младшего брата его, Николая, умершего в 1811 году в Одессе от ран и под командою которого начал свое военное поприще Сергей Михайлович, вдруг в начале войны 1812 года открывается перед ним самобытная военная деятельность. В мае месяце он начальствует корпусом во 2-й западной армии, но князь Багратион, зорко понимавший с первого взгляда каждого своего подчиненного, от генерала до рядового включительно, тотчас же сбывает графа Каменского генералу Тормазову, начальствовавшему запасною армиею, взявшею Кобрин[891]. Июля 30 австрийцы в больших силах, в сравнении с силами графа Ламберта, бились с ним под местечком Городечна. Тормазов вызвал графа С. М. Каменского с 13-тысячным войском на помощь графу Ламберту из Кобрина; но он пришел под Городечню уже тогда, когда все было кончено и сражение нами потеряно[892] по вине графа Каменского. 31 июля граф Каменский устранен от командования корпусом, который, кажется, отдан Раевскому[893], и без всякого командования назначен состоять в армии. Огорченный Сергей Михайлович уехал в огромное село Сабурово близ Орла, где проживал в это время его родитель[894], уже давно помешавшийся и при жизни младшего сына Николая, действительно знаменитого своими доблестями, лишивший его даже необходимого содержания. Старик, однако ж, сильно рассердился и на старшего сына, который, впрочем, по смерти отца, в 1814 году стал полным распорядителем фамильного состояния.

Но обращаюсь к моему мемориалу 1826 и 1827 годов. В 1826 году двенадцати-тринадцатилетний мальчик, которого только что выхватили из пансиона в Петербурге, когда умерла моя мать, и привезли в деревню, сельцо Эртаулово, я приехал в г. Орел с отцом, надевшим, с горя по смерти матери, снова флотский мундир и спешившим, покончив дела с эртауловской экономией, в Николаев, откуда под командой старого своего начальника, адмирала Гейдена, должен был идти в море[895], чтоб потом быть убитым под Наварином[896]. В Орле отец сдал меня с рук на руки своему двоюродному деду, – grand-oncle, как говорят французы, – Василью Петровичу Шеншину, старичку маленькому, как ладонь, лысому, украшенному каким-то словно лиловым завитым париком. Тогда – в 1826 году – ему было лет за семьдесят, но, маститый холостяк, он был всегда весел и любезен со всеми, особенно с дамами и именно хорошенькими[897]. Помню, что в эту пору он восхищался писаной красавицей, двадцатипятилетней величественной брюнеткой Натальей Николаевной Бороздиной, дочерью корпусного командира, главная квартира которого стояла в Орле. Шеншин был очень богат; дом его был полная чаша; старик полюбил и приласкал меня, приставил ко мне не то дядьку, не то гувернера, не то немца, не то поляка и призвал всех преподавателей гимназии давать мне уроки всех премудростей, а мусье Гутт, гувернер губернаторского сынка, являлся ко мне ежедневно для беседы на французском диалекте.

– Это необходимо, – объяснял старик в лиловом парике, – забудет мальчик, чего доброго, все его парле франсе[898], которое он привез из Петербурга. Я ведь только по-русски учен, других языков не разумею. Впрочем, конечно, Гурочка в здешнем светском общежитии всегда найдет, с кем парле франсе. Да и к тому же Наталья Николаевна – приятельница моя (и у старика глаза прыгали, и он облизывался): я уж ее просил, чтоб почаще с ним парле франсе делала.

– Вы, дедушка, чего доброго, у меня Гурия-то избалуете, – замечал мой отец. – Бог милостив, по окончании морской кампании приеду к вам в Орел, а он, гусь лапчатый, все только парле франсе, математику же забудет совсем.

– Не забудет, не забудет, – смеялся старичок, – и у нас вон учитель математики – Малевский, кандидат математических наук Московского университета, а русский язык, географию и историю преподавать будет другой учитель гимназии, также кандидат, кажись, прав, Харьковского университета, г. Полонецкий. Он же и латынь знает[899].

– Ну ее к черту, эту латынь! – восклицал мой отец, встряхивая своими пышными штаб-офицерскими эполетами. – Моему Гурию не медиком быть, а боевым морским офицером, как его отец.

Со второй половины 1826 года город Орел, как известно, несколько раз горел и, как небезызвестно, совершенно перестроился и вполне изменил свою физиономию, с какою я его знал за 45–47 лет перед сим. Тогда там, в Орле, близ «шеншинского дворца», в котором я жил у прадедушки, представлявшего собою каменную постройку, огромную, длинную и довольно неуклюжую, с широчайшим балконом, против дома дворянского собрания[900], на том самом месте, где теперь высятся здания Бахтина кадетского корпуса, ныне преобразованного, вероятно, в военную гимназию[901], была целая худо вымощенная, обросшая травою степь, под наименованием Каменской площади, обстроенная многим множеством серых с красными крышами и белыми колоннами тогда уже очень не новых и полинялых одноэтажных строений, принадлежавших тогдашнему орловскому вельможе графу Сергею Михайловичу Каменскому. Здесь, в этих зданиях, помещался театр,