Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев

Сказав это, очень поспешно, граф уже был в передней, быстро пройдя по гостиной и по обширной зале, не кланяясь гостю, появившемуся в этот момент в гостиной и имевшему крайне непривлекательный вид злого, насмешливого сатира. Гость этот был орловский житель и помещик Павел Николаевич Г[лебо]в[914], острый и даже более чем острый, очень злой язык которого памятен всем орловским старожилам, из которых многие боялись его чрезвычайно и, обыкновенно говорливые, при нем делались, словно по влиянию чародейства, скромны и молчаливы. Г[лебо]в в то время был лет сорока и имел лицо красно-сизое, рябое с огромным носом вроде индючьего нароста. Рост и глаза его узкие, мышиные, всегда изображали злую усмешку, а язык его не умел почти ничего сказать без колкости и эпиграммы, которые иногда он отпускал и в стишках более или менее топорного закала. Принадлежа к многочисленной касте русских помещиков, обремененных долгами, он старался привлекать к себе доброе расположение благодушного и очень богатого моего прадедушки, а с тем вместе он не неглижировал и сближением с моим отцом, рассчитывая и соображая, что не сегодня-завтра этот морской капитан второго ранга будет носить генеральские эполеты при адмиральском чине и сделается командиром над портом в Николаеве, где можно ему, Г[лебо]ву, сделаться комиссаром по провиантской части и вдруг этим способом высоко поднять свое собственное орловское и всего ближе екатеринославское именьице.

В продолжение всего обеда Павел Николаевич рассказывал нам разные анекдоты весьма смехотворного свойства, исполнителем которых был граф Мантейфель[915], оставивший по себе в г. Орле громкую славу, и слава эта, как я слышал от нынешних орловцев, не умерла еще и до сих пор. Здесь не место рассказывать все эти мантейфельские фарсы; но один из них здесь будет кстати. Однажды в театральную кассу является граф Мантейфель в сюртуке и фуражке, с хлыстиком в руке и, напевая всеобщую тогдашнюю ариетку «Ah! quel plaisir d’être soldat!»[916], требует от кассира, которым был не кто иной, как сам граф Сергей Михайлович, несколько лож и несколько кресел, всего рублей на 25. Граф Каменский был разобижен бесцеремонностью молоденького 19-летнего поручика и объявил, что не даст ему билетов, если он не явится в той форме, какую он находит более приличною в сношениях молодого субальтерн-офицера[917] с полным генералом. Четверти часа не прошло, как Мантейфель возвратился в колете, ботфортах, каске, при палаше и просил выдать ему билеты, им заказанные.

– Деньги со мною, – сказал юный проказник, – но только мне необходимо их позвать сюда.

И вслед за тем он ввел в кассу двух дюжих денщиков, нагруженных кожаными торбами, наполненными медными копейками и грошами, которые немедленно с великим громом были высыпаны на широкую стойку кассы, и как граф Сергей Михайлович ни пыхтел, ни кряхтел, ни злился, волею-неволею он, в качестве кассира, под гнетом усиленно-настоятельных, хотя и комично-почтительных упрашиваний как графа Мантейфеля, так и собравшихся тут нескольких кирасирских офицеров, его товарищей различных полков, которые все были в подобающей форме, должен был расставить пирамидами всю эту массу мелкой и вонючей меди и пересчитать все эти гроши и копейки, приводившие его в отчаяние.

Рассказ этот был передан нам Г[лебовы]м и подтвержден как А. П. Шеншиным, так и многими орловцами того времени. Вскоре, т. е. дня через два после этого разговора, отец мой уехал в Николаев, чтобы идти в морской поход, откуда уже не возвращался. Я, живя в Орле у прадедушки В. П. Шеншина, знал из рассказов постоянных гостей старика, наполнявших постоянно его гостиную, различные подробности о всех фазисах орловского тогдашнего житья-бытья, о котором у меня накопилось немало заметок, но из них теперь должны быть утилизированы лишь те, которые прямо относятся к знаменитому орловскому «крепостному» театру.

После веселой стоянки кирасиров в конце 1825 года явились в Орел кроткие и смирные, большею частью, весьма не роскошные драгуны, и корпусного командира из немцев заменил чистейший русак и истый боярин былых екатерининских и александровских дней, генерал от кавалерии Николай Михайлович Бороздин. Тогда настал счастливый и безмятежный период жизни для орловского театра и для содержателя его, графа С. М. Каменского. Драгун-то я и застал в то время, когда в 1826 году приехал с отцом в Орел. Но вот в конце 1827 года вследствие какой-то новой дислокации московские драгуны с их розовыми воротниками и такими же лампасами, трубя во все трубы поход, вышли из Орла по направлению на юг, предоставив свою двухгодичную мирную стоянку разлихому голубому с золотом Павлоградскому гусарскому полку[918], составлявшему четвертую часть гусарской дивизии генерала барона фон Б[удберга][919] с бригадным генералом фон И[гельстромом], лифляндцем, и фон Зольдейном, нидерландцем. Граф Сергей Михайлович, ввиду могущих проявиться, с прибытием господ гусар, беспорядков, озаботился введением некоторых новых строгостей в своем театре. Его афиши возвестили, что всякие аплодисменты строжайше возбраняются и могут совершаться лишь по сигналу его сиятельства, владельца театра, или его превосходительства, господина начальника губернии. Затем актрисам и танцовщицам, молоденьким крепостным девушкам, помещавшимся в отдельном длиннейшем, смахивавшем на острог флигеле по переулку, именуемому Театральным, жившим тут под надзором одной злой дуэньи из мелкопоместных дворянок, как институтки, было велено наистрожайше, под опасением исправительных мер, никогда не смотреть со сцены и зажмуривать глаза в случае необходимого по ходу пьесы обращения к зрителям. Актерам, танцовщикам и музыкантам отдан был также приказ, этим уже без церемонии, под опасением розог на конюшне, не знаться ни с кем из слуг гусарских офицеров и отнюдь к молодым холостым офицерам не ходить для бритья, стрижки, причесывания, равно как для починки платья и сапог, так как все артисты сцены и оркестра были лучшие в городе парикмахеры, портные и сапожники.

Дело известное, что регламентация, в особенности стоящая на зыбкой почве незаконности и пошлости, оказывает свою несостоятельность и непременно проваливается от недостатка точки опоры; так и все новые строгости сиятельного антрепренера орловского театра в результате своем имели неисполнительность, запечатленную, разумеется, барскими, свойственными той эпохе, репрессиями. Таким образом, в первый же вечер того торжественного дня, когда вся орловская публика высыпала кто на улицы, кто на балконы, чтобы глазеть на поэскадронное шествие по городу от заставы голубых гусар, зала орловского театра до того наполнилась гусарскими офицерами всей дивизии, что чрезвычайно трудно было достать местечко, кроме разве тех, которые были абонированы на год. Я в этот вечер был в ложе (племянницы