Меч и Крест - Лада Лузина

— Как взяла? — громко брякнула Чуб. — Это у нее что, идея-фикс? Навязчивая идея книгу красть? Ей что, первого раза было мало?

— Может, почитать хотела… — предположила Маша.

— Да хоть бы она читала книги, которые тырит! Все это не шутки! Ведовство — не шутки, — замотала косами Даша. — Здесь все на грани жизни и смерти! Я представляю, что с ней на ринге будет. Катя и так не Белоснежка, а теперь точно прибьет кого-то. И предупредить нельзя. Она предупреждала, что телефон отключит. Да и номер не дала…

— На ринге?

— Да у нее сегодня поединок в частном клубе.

— Клуб «Церцея»? На Пушкинской, рядом с «Бергонье»?

— С кафе «Дом Бергонье»? — возбудилась Чуб.

— С бывшим театром «Бергонье».

— Нынешней русской драмой? Так это одно и то же. Вечно ты все усложняешь!

— Она ждала меня там! — ошалела от собственной безответственности Маша. — А я забыла! Я совсем забыла! Потом такое закрутилось…

— Да ты со своим Врубелем во-още с дуба свалилась! Бежим! Лучше предупредить ее, иначе… — Даша, не договорив, перебросила Изиду через плечо и, схватив свои кульки из «Сафо», помчалась переодеваться в ванную.

Маша удрученно посмотрела на притихшего Мира. И сделала ужасное открытие: в душе помещается лишь ограниченное количество чувств!

Страх в Кирилловских пещерах вытеснил остатки домашнего скандала. А унизившие ее Олежа и Полосатый мгновенно забылись, снесенные нахлынувшей встречей с Красавицким. Но из-за обилия теснивших друг друга бурных событий любовь Мирослава так и не успела пробраться в ее сердце. Ей просто не хватило места. И не только ей.

Она обязана была переживать за Мира, безжалостно вывороченного наизнанку Дашиной Присухой и сломленного существованием сумасшедшего брата; переживать за Митю, невиновного и обманутого, и за того, кого он убьет, если она обманывается его голубыми глазами; переживать за отца, убитого смертью друга и покалеченного обвалом; за Катю, пытавшуюся ее спасти и проброшенную ею, убежденную в Машином аресте; должна была бояться ареста, по-прежнему висевшего над ними дамокловым мечом, а еще больше — смерти, скорой, обещанной им «уже сегодня» и приближающейся с каждым «так» ее верной «Чайки».

Но в результате не чувствовала вообще ничего, кроме скорбного бесчувствия, охватившего ее при виде такого красивого, столь желанного и недостижимого когда-то Мира Красавицкого, похожего на сломанную и выброшенную куклу. Она смотрела на его изорванный лоб, с прилипшими к нему черными волосами, и совершенно больные глаза под ним. Но думала не о нем…

Поскольку первая ее мысль была о подлой ведьме Праховой, отравившей беззащитного Мишу кладбищенской землей. Вторая — о черноглазом Демоне в засыпанном снегом стройном цилиндре и упрямой Даше, наотрез отказывающейся признавать исходящую от него и неумолимо подкрадывающуюся к ним опасность.

А для третьей места в голове уже не хватало…

Из дневника N

Женщина — природа. Женщина — земля. И Ева изменила Богу со Змеем, нареченным затем Сатаной. И Бог проклял женщину и землю. И Дьявола нарекли Великим архитектором вселенной и Князем мира сего…

Вот, вот кто восстала первой, взбунтовавшись против утопического эдема, где не было места смерти!

Ибо бессмертие — это смерть, без смерти — нет жизни, и в смерти — жизнь, и в том одном формула бессмертия. В вечном рождении нового и смерти старого, смерти слабейшего и победе сильнейшего. Скажете мне, что не на этом стоит мир?

Но восставшая была умнее Творца: ее воды и скалы, звери и птицы, деревья и цветы никогда не подчинялись Божьим законам.

И сам Господь, способный заставить море разверзнуться, никогда не призывал его: «Не убивай!» Не уговаривал Льва подставить вторую щеку и «молиться за обижающих и гонящих» его, кролика — не «смотреть с вожделением» на крольчиху, а белку, собирающую на зиму орехи, — «не заботиться о хлебе насущном».

Он только пытался оторвать человека от земли. Но закон земного притяжения был против!

Ибо что бы там ни говорили о наших любви и милосердии, в своей привязанности близким мы скорее сродни зверям, защищающим своих детенышей и их матерей, к китам и дельфинам, поддерживающим раненого собрата, нежели к великому милосердию Христа…

Ибо природа учит нас бороться и выживать.

В то время как Бог учит нас только безропотно принимать смерть.

Господа, вы звери, господа! И в том ваше счастье…

Глава двадцать вторая,

в которой Маша понимает цену настоящей любви

Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорницi,

Бо на вечорницях дiвки — чарiвницi…

Як прийшов вiвторок — зiллячко зварила,

А в середу рано Гриця отруïла.

Як прийшов четвер — то вже Гриць помер.

— Вон он, — сказала Маша.

Даша вылезла из машины Мира и остановилась, держась за дверцу и дуя губы, — особняк рядом с бывшим театром «Бергонье», приютивший ныне одноименное кафе, неприятно озадачил ее сверкающей зеркально-золотой табличкой с надписью «Вход только по карточкам членов клуба».

Мир, немой, с мертвым лицом, вышел и механически подал руку Маше. Та взяла ее, опуская глаза, — мысли о бедном Мише и К. Д. с загадочным голубоглазым кольцом вдруг резко отодвинулись, и стало ужасно стыдно. Так стыдно, что живот прилипал к спине, а глаза пытались симулировать слепоту, лишь бы не видеть его ТАКИМ!

Он автоматом вышел из дома вслед за ними, не отставая ни на шаг, и ни у одной из них не повернулся язык послать ненужного присушенного в другую сторону. Обе покорно уселись на заднее сиденье его машины с компрометирующими номерами и по дороге на Пушкинскую жалели глазами его неподвижный затылок и пытались выпросить прощения друг у друга.

— Я не хотела… Я ж несла бутылку Сани… — слезливо прошептала Чуб.

— Я знаю. Это я…

— Ты ж не знала!

Но то, что теоретически обе они невиновны, почему-то нисколько не успокаивало. И тогда, требовательно подергав себя за нос, Даша утешилась недолговечностью Мировых страданий: «Всего тринадцать часов. Проблем-то! Все равно что отравиться зелеными абрикосами. Стала бы я кромсать себя за то, что случайно дала ему зеленый абрикос? Ну, поболел немного живот, ну, потошнило… Может, даже на пользу ему пойдет. Будет знать, каково это — так влюбляться!»

А Маша попыталась укрыться в том закутке своего сознания, где жила ее бесстрастная логика, невозмутимо доказывавшая ей: нет преступления в том, что она его не разлюбила — потому как и не было никакой любви. Была лишь романтическая мечта о ней, принявшая форму красавца-одногруппника и заполнившая бесконечную пустоту ее жизни, населенную такими же бесплотными фантомами прочих чувств. Мир был тенью из прошлого, где огромные дозы литературных «любовей» и приключений вполне замещали ей реальную жизнь, и она глотала книги одну за другой, словно обезболивающие таблетки, которые больной со стажем пьет еще до того, как начнется приступ…