Меч и Крест - Лада Лузина

— На Владимирской не было борделей, по крайней мере легальных… Надо бежать в библиотеку, пока не закрылась! — Маша маниакально нацелилась на дверь.

— Послушай, — заслонила проход Чуб. — Твой Врубель жил в девятнадцатом веке!

— Ну и что? — вспыхнула та. — Мне нравится девятнадцатый век! Он нравится мне гораздо больше, чем…

— Я не о том, — миролюбиво прервала ее Даша. — Я хочу сказать, что он уже прошел, а значит, уже никуда от тебя не денется! Понимаешь? Туда нельзя опоздать! И если мы знаем способ, как попасть туда, то можем сделать это и завтра, и послезавтра.

— Логично. Ковалева задумчиво поморгала, заторможенно переваривая информацию. Как ни странно, сие простое умозаключение попросту не приходило ей в голову!

— Просто тебе, как каждой женщине, хочется сейчас и немедленно. И я тебя очень хорошо понимаю, — подчеркнула три последние слова Чуб. — Сама такая! И я обещаю тебе: завтра же мы все о нем разузнаем, прочитаем, выспросим и подготовимся как следует. И если захочешь, то останешься там, с ним. Почему нет? — с энтузиазмом вопросила она. — Если время останавливается! Можешь прожить с ним хоть целую жизнь, а потом вернуться сюда и прожить здесь еще одну. Разве не круто? Круто! Только сейчас у нас совсем другие проблемы… Мы сегодня умрем. Помнишь? Хотя, — привычно почесала нос она. — Если мы точно умрем сегодня, то сбежать в другой век — может, как раз и выход. Только что мы там будем делать? Мы ж цивилизованные люди… Сдохнем.

— Ну что ты! — фанатично заверила ее Маша. — Конец XIX — начало XX — это лучшее время на свете! Уже были трамваи и автомобили. Но еще ездили в экипажах на санях! Уже был телефон и душ Шарко, но дамам еще целовали руки, и носили их на руках, и поклонялись им, как богиням, — только потому, что они дамы! И мы еще носили шляпки и корсеты, но те, кто хотел, их уже снимали, и стригли волосы, и курили, и получали образование. Ты наверняка станешь суфражисткой. Или курсисткой… И будешь первой женщиной, которая проедет по Киеву на велосипеде!

— А телевизор? — не вняла этому восторгу Чуб. — А Интернет? А кино?

— Уже был синематограф!

— И что там показывали? Поезд прибывает? Без слов! Спасибо!

— В 20-х годах появился Рудольф Валентине и Чарли Чаплин. Нужно только чуть-чуть подождать…

— А Тарантино? А братья Ванчовски? А Коппола?

— Хочешь, — неуверенно предложила Ковалева, — возьмем туда видеомагнитофон и попытаемся как-то прикрутить? Ведь электричество уже было! Нет, ты не понимаешь, — жарко прошептала она, закатывая глаза, — я только теперь поняла: мне там гораздо лучше, чем здесь. Я там все знаю, а здесь…

— Ни черта, — уточнила Даша, невольно кривя губы. — Тоже мне новость! Спросила бы меня, я бы тебе это и так сказала.

— Поэтому я и пошла в историки. Господи, мама, не хочу! Не хочу жить здесь!

— Не хочешь — не будешь! — отрубила Даша. — Никто не держит! Но пока ты еще здесь, давай, если тебе не трудно, сведем концы с концами. Кстати, — соблазняюще пропела она, заглядывая в уцелевший альбом, — Васнецов родился 15-го мая, как Булгаков. Пятнадцатого ж был фестиваль, верно?

Не помогло!

Машин нос угрожающе засопел и собрался плакать.

— Я все понимаю, — напомнила Чуб. — Но, умоляю, Мася, давай пока душ Шарко отдельно, а информацию вдело… Я же тебе все рассказала! А ты? Кроме того, что он тебе предложение сделал, еще что-то интересное произошло?

— Да, — кое-как всплыла на поверхность Маша, вспомнив вдруг главное — то, из-за чего она так глупо выбежала из кафе, и то, из-за чего добросердечная Даша Чуб могла разом утратить все свое дружеское понимание, — и обхватила пальцами виски с такой силой, будто боялась, что ее голова рванет прочь. — Давай по порядку, — трусливо начала она издалека. — В конце XIX века в Киеве жила семья профессора Прахова, первого профессора истории искусств, действительного советника, «вашего превосходительства» и, как ты говоришь, тусовщика…

Даша довольно кивнула, села на диван, по-монашески сложив руки на коленях, и приготовилась слушать. Пуфик, вскарабкавшись на спинку дивана, преданно поставила две передние лапы ей на плечо и умостилась одновременно на спинке и спине.

— В начале 80-х Адриану Викторовичу было поручено художественное руководство реставрационными работами в Кирилловской церкви и внутренней отделкой Владимирского собора на Бибиковском бульваре, — заговорила Маша точно по четырнадцатому билету. — Для этого он пригласил в Киев Михаила Врубеля, только-только отучившегося в Петербургской академии художеств. И Виктора Васнецова — тоже еще ничем особо не выдающегося. То есть он уже был признанным мастером с талантом исторического живописца. Но именно Владимирский и «Богатыри» стали его личным Александрийским столпом. После них Васнецов стал «основоположником новой церковной и национальной живописи, явлением, кумиром Руси, перед которым нужно вставать на колени и молиться».

— Ну да?! — загордилась Даша «взаправдашним дядькой».

— Точно так же, как карьера Врубеля началась с Кирилловской и «Демона», — продолжила Маша. — До них он вообще ничего серьезного не нарисовал. — Она задумчиво заглянула в начало книги, просматривая студенческие работы Миши. И жалобно охнула, увидав акварель «Гамлет и Офелия». — Любопытно еще, что, получается, Васнецов поначалу очень томился жизнью в Киеве и лишь потом, после своего чудесного спасения…

— Когда он со строительных лесов грохнулся. А пятнадцать аршин — это сколько?

— Чуть больше одиннадцати метров, — подсчитала в уме Ковалева.

— Как с вышки в бассейне? Но на каменный пол! Тогда и впрямь чудесное, — одобрила чудо Чуб.

— А Врубель, напротив, поначалу полюбил этот Город… И, правда, я помню из билета, его биографы писали: первые полгода в Киеве были самым светлым периодом во всей его биографии, трагической и ужасно… — Голос студентки затрепетал и собрался оборваться.

— И как ты все это помнишь? — поспешно восхитилась Даша.

— Да что я помню! — неожиданно зло взвилась Маша. — Только киевский период и хвостик после него! А дальше мы не учили, потому что дальше — это было уже не наше искусство конца XIX — начала XX, а их — русское! Я даже не помню, из-за чего он сошел с ума! Он не должен был сходить! — проныла она. И вдруг, окончательно сорвавшись с налаженной темы, разразилась звенящим и многословным возмущением. — Подумаешь, нервный! Он просто был влюблен и страдал! Ну и что, что в костюме? Просто человек творческий, — заспорила она непонятно с кем (очевидно, с самой историей!).

— А зеленый нос?

— Да видели бы они, в чем ты ходишь! Они бы с ума посходили! Он ничуть не более ненормальный, чем ты! Ясно?! Я должна, должна вернуться туда! Без меня он сойдет с ума!