Меч и Крест - Лада Лузина

Но главное, не было никакой любви Мира, которую она могла бы предать. Потому как всего через четыре часа красавцу Красавицкому стыдно будет вспомнить, что он «любил» убогую замухрышку Машу Ковалеву. В то время как Миша… С Мишей — это настоящее. Миша увидел ЕЕ!

Но стоило Маше, вылезая из машины, увидеть остановившиеся глаза Мирослава, как ей снова стало стыдно и мерзко уже оттого, что она пытается оправдаться.

— О’кей, — буркнула Даша себе под нос и с преувеличенной решительностью направилась к дверям клуба. Маша нерешительно пристроилась в хвост — Мир тенью потек за ней.

Толкнув дверь, Чуб оказалась в оправленном в черный мрамор холле и, развернувшись к охраннику у входа, уже открыла рот для вдохновенного вранья, но тут же закрыла его, шлепнув пухлыми губами.

— Даша? — открыл рот страж «Церцеи».

— Алекс? — поразилась она не меньше его. — Что ты тут делаешь?

— Я тут теперь работаю. Сегодня первый вечер… — Он глядел на нее, словно не в силах поверить в собственное счастье, но в то же время робко и с тревогой — и в сочетании с грубыми, выписанными плакатными мазками чертами его лица и амбаловидной фигурой это выражение было почти комичным. — А ты? — зазаикался очередной присушенный. — Разве ты тут… в клубе?

— Да! — гордо выронила та. — Бокс уже начался?

— Давно. Сейчас в самом разгаре. А у тебя…

— Что, ксиву у меня спросишь? — с вызовом спросила его она. — Ну, давай-давай! Мало того, что девка твоя меня догола раздела! Мало, что ты друга моего почти избил! Что я из-за вас на трассе чуть не погибла! — Логики в подобном перескоке с «ксивы» не было, конечно, никакой, но Даша, в отличие от Маши Ковалевой, прекрасно знала: любят и боятся люди отнюдь не логикой.

И потому выиграла в одну секунду.

Простонародное лицо Алекса стало потерянным и несчастным, огромные плечи испугались, массивная фигура угодливо подалась к ней:

— Чуть не погибла? Из-за нас?! На мопеде? — Ему даже не пришло в голову спросить: «А при чем тут мы?»

— Ладно, — царственно распорядилась чуть не погибшая. — После обсудим. Нам в зал нужно. Где он?

— Там… — Ему даже не пришло в голову уличить ее в вопиющем незнании внутренностей клуба! Он рабски кивнул, поднял голову на ее спутников, сиротливо стоявших у двери, и охренело открыл рот:

— А что ты делаешь с Миром?

— Ты его знаешь? — «Ах, да, — вспомнила она, — он же бывший диггер». — Это парень моей подруги, — объявила Чуб с видом глубокого одолжения.

— А подруга кто? — нахмурился он, глядя на Машину непрезентабельную папину рубаху.

«Ну, я и жлобиха. Надо было и Муське что-то купить!»

— Ведьма, — фыркнула Даша, надеясь, что эта правда прозвучит как исчерпывающее «отвали». — Мы спешим, — напомнила она грозно.

— Я не могу, — с надломом сказал он, наклоняясь и вымаливая прощение в ее надменных глазах. — Мужчинам нельзя. Такое правило — только бабы. Даже если я его пропущу, из зала все равно выведут…

— Ладно, — быстро и даже с облегчением согласилась Даша. — Маша, идем. А ты, Мир, пожалуйста, подожди в машине… Сюда парней не пускают, — заискивающе объяснила она.

Мир молча посмотрел на Машу и послушно вышел.

«Как дрессированный», — подумала Чуб.

В подлой и наверняка запрещенной международной конвенцией по правам человека Присухе были, следовало признать, и свои неоспоримые прелести.

— Подойди ко мне потом. Мне нужно сказать тебе что-то важное, — просительно залопотал Алекс.

Но этого «что-то» Даша уже накушалась через край.

Пульсирующий, магнетический, почти материально ощутимый гул сотни возбужденных голосов полз по пустому коридору, и Даша непроизвольно ощутила прилив любопытства и ускорила шаг.

— Кажется, там что-то интересненькое происходит…

Чуб жадно шагнула в зал и остановилась, подмятая навалившимся на нее впечатлением.

Посреди обширного помещения возвышался опоясанный красно-синими канатами ринг, окруженный десятками круглых, опустошенных и неряшливых столов, за которыми уже никто не сидел. Все стояли, подпрыгивая, вытягивая напряженные шеи, размахивая руками, охая и ахая, выкрикивая и рыча, — сотня, а то и две баб, блондинок, брюнеток, шатенок и рыжеволосых, разодетых, как манекенщицы на подиуме высокой моды, и возбужденных, как опьяневшие болельщики на стадионе «Динамо».

— Давай! Давай! — заорала одна, сгибаясь и выбрасывая вперед согнутые в локтях холеные руки, в резко дисгармонирующей с этой неэлегантной позой элегантной малиновой шляпке, с колышущимися колосьями тонкими перышками.

— Ну! Ну! — била кокетливой ногой с золоченым каблуком блондинка рядом.

Зал вдруг показался Даше ослепительно-яркой клумбой с ядовитыми, заморскими, дурманяще-хищными цветами…

— Катя, давай! Давай Динозавриху! — завопила долговязая дамочка, невольно и страстно срывая с шеи гроздья разноцветных пластмассовых бус.

Бусы рассыпались, покатились по полу большими круглыми шарами. Дама дернулась и оскалилась нервно и азартно.

— А! А! А! — выкрикивала, как во время секса, блондинка с каждым Катиным ударом. Ее воздушный, полосато-радужный наряд смялся в тряпье.

— Катя!!! Катя, давай! — не выдержав, запрыгала на месте Даша, вцепившись восторженными глазами в ринг, в углу которого творилось кошмарное, отвратительное и захватывающее дух:

СМЕРТЬ.

Один человек убивал другого.

Хотя один — Катя, с осунувшимися от сосредоточенной злости чертами и черными глазами без дна, в черной майке и трусах, залитых черной и мокрой кровью, — был на голову ниже и втрое тоньше второго — неправдоподобно огромной бабы, с решительным квадратным лицом и массивным, но сильным и гладким, сверкающим потом телом.

И это болезненное несоответствие, этот непропорциональный перевес дебелого и громадного над тонкокостным и стройным захватывали, замораживали, занимали дух. Будь перед Катей соперник меньший или равный, его распахнутый, полный ослепительной алой крови рот, рассеченная бровь, заливающая темной жижей ослепший глаз, вызывали бы жалость. Но вид гигантского, загнанного в угол динозавра, отступившего перед бесстрашным и таким невозможно хрупким противником, высекал лишь обалделый, офигенный, вдохновенный, заполонивший желудок звериный азарт.

— Ка-тя! Ка-тя! — скандировал зал. Зал подрагивал, кто в ритм, кто не в ритм, подмахивая ей руками.

— Давай! Давай ее! — умоляюще завыла долговязая, словно до сих пор не могла поверить в Катину победу, не видела: смерть уже брызжет изо рта несчастного динозавра — уже обреченного, уже неспособного защищаться, только безвольно и нелепо мотающего головой, отбрасываемой стремительными, молниеносными, страшно прекрасными Катиными ударами.