Лев Толстой. На вершинах жизни - Игорь Борисович Мардов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Да, сначала кажется, что мир движется во времени, и я иду вместе с ним, но чем дальше живешь и чем больше духовной жизнью, тем яснее становится, что мир движется, а ты стоишь. Иногда ясно сознаешь, иногда опять впадаешь в заблуждение, что ты движешься со временем. Когда же понимаешь свою неподвижность – независимость от времени, понимаешь и то, что не только мир движется, а ты стоишь, но с миром вместе движется твое тело: ты седеешь, беззубеешь, слабеешь, болеешь, но это все делается с твоим телом, с тем, что не ты. А ты все тот же – один и тот же всегда: 8-летний и 82-летний»(58.103).
«Если время идет, то должно быть то, что стоит. Стоит сознание моего «я»(58.9).
«Чем больше сознает человек свою духовность, тем яснее он понимает обман своего, кажущегося движения во времени»(58.98).
Может показаться, что Толстой годами твердит одно и то же. Еще в «формулах жизни» (в 1902 и в 1903 годах) он утверждал, что духовное начало, обитающее в человеке, неподвижно, а движутся его пределы отделенности. Примерно то же самое и с теми же выражениями мысли пишет Толстой и в 1910 году (см. 89.154). Совпадения очевидны. Но есть и существенное различие. Тогда Толстой шел ко второму духовному рождению, был на подходах к состоянию Птицы Небесной, и освобождение от заблуждения движения духовного существа было необходимо ему в прикладных целях – для того, чтобы восторжествовала добродетель и «то, что составляет основу всех добродетелей: вытекает любовь… самоотвержение, воздержание, бесстрашие, вытекает усиленное, уясненное требование того, что мы называем совестью, что есть не что иное, как сознание своей духовности» и что, в свою очередь, дает наибольшее благо человеку как таковому.
Теперь, после второго духовного рождения, ему важно само по себе положение о неподвижности сознания духовного Я, а не то, что из него «вытекает». Совсем другое ударение в мысли. В соответствии с требованиями состояния жизни Птицы Небесной ударение мысли выставляется не столько на добродетелях и любви и не столько на благе человека или человечества, сколько – в соответствии с принципом «духовного эгоизма» – на себе духовном, на добывании коренного Я из-под завалов ложного я – иначе: на обретении Я отдельно взятого человека все большей и большей подлинности и всемирности.
«Думал о том, что основа призрачности жизни в том, что мы называем движением… Т. е., что движение то, без чего мы не может мыслить, понимать, сознавать жизнь, есть только призрак такой же, как тот, когда тебе, стоящему неподвижно, тогда как всё со всех сторон равномерно бежит вокруг тебя, кажется, что всё стоит, а бежишь ты. Точно то же совершается и с основной сущностью человеческого «я»(57.101).
Подлинность Я добывается тем, что Толстой называет так же, как и многие мудрецы до него – «освобождением», освобождением от чувства-сознания призрачности собственно человеческого «я». Такое самоотречение иногда граничит с самоотрицанием, отрицанием Льва, Петра, Ивана, как иллюзорного, фиктивного, не существующего образования – тени истинного Я.
«Самоотречение?! Разве можно отрекаться от себя, когда "я" – только я телесное. Самоотречение есть отречение от того, что я ошибочно считаю собою. Самоотречение есть признание своей Божественности, вечности»(57.62).
«Что же такое жизнь? Раскрытие, освобождение от затемнения, застилания этого неподвижного я, от призрачности движения, в пространстве и времени. Жизнь, как каждого отдельного существа, так и всего мира есть это освобождение, благо все увеличивающееся и увеличивающееся этого освобождения. Зачем? Для чего это так? Для чего нужен этот процесс освобождения, т. е. жизнь? Это не дано знать человеку. Одно, что дано знать ему, это то, что в этом благо, великое благо жизни. И знание этого, подчинение этому закону увеличивает это благо»(57.101-2).
«Время и движение, пространство и вещество суть только формы нашего ограничения, отделенности от «Всего». И потому движение, прогресс всего человечества не имеет реального значения. Реально только наше духовное совершенствование, которое не есть движение, а только освобождение от того, что скрывает совершенство, что отделяет нас от него, от Бога»(79.116).
«Сейчас подумал очень странное, а именно, что для того, чтобы быть с Богом, быть в настоящем, быть неподвижным, надо не переставая двигаться, т. е. что для того, чтобы быть с неподвижным, вечным, надо не переставая отодвигать то, что отделяет от Него»(57.187).
Стремление к подлинности Я или стремление к его «освобождению» равнозначно стремлению «взлететь», стать Птицей Небесной. В самом усилии освобождения от призрачности собственно человеческого Я – одна из сторон духовного роста Птицы Небесной.
Вершина земной жизни – в жизни несмертной, неземной, небесной, в жизни иного рода. Это значит, что между ними есть связь и что то и то в некотором роде – оно и то же. Отсюда учение монизма жизни. Духовный монизм, или монизм жизни, признает подлинность существования только духа или жизни и иллюзорность существования всего вещественного, материального. Толстой последнего года жизни признает подлинность существования только за вселенским Я и иллюзорность всякого иного «я», связанного с материальной жизнью, с жизнью тела. И все же я бы поостерегся говорить о монотеистическом уклоне во взглядах Толстого. Метафизическое учение Толстого условно можно назвать монизмом жизни Я.
«Одно и только одно, мы несомненно знаем, это одно единственно несомненно и прежде всего известное нам есть наше "я", наша душа, т. е. та бестелесная сила, которая связана с нашим телом. А потому и всякое определение чего бы то ни было в жизни, всякое знание в основе своей имеет это одно, общее всем людям знание»(58.105).
По сути дела, Толстой отрицает подлинность существования низшей души и плоти и считает, что человек призван к делу освобождения вселенского Я, обитающего в нем, от призрака того, что Лев Николаевич прежде называл «животной личностью» и теперь предпочитает называть «телесной личностью». Подлинное Я обладает вневременным и внепространственным сознанием жизни Всего – сознанием нераздельности. И «если мы сознаем себя отделенными, то это от того, что мы были (слово: «были» неверно, потому что выражает время тогда, когда дело идет о вневременном) нераздельными, или скорее: то, что мы сознаем себя отделенными, это только иллюзорное, или «временное» сознание, а в действительности мы не перестаем быть одно со всем (на религиозном языке это значит, что в нас живет Бог)»(57.21).
Если то «я», которое обладает сознанием отделенности, иллюзорно, то нечего говорить и об иллюзорности сознания пределов отделенности (времени, пространства и движения) и тем более об иллюзорности самих пределов отделенности (материи, вещества, телесности). Отсюда новое качество монизма у Толстого последнего года жизни.
С одной стороны, мы вроде бы наблюдаем ужесточение духовно-монистических взглядов Толстого:
«Ни про что вещественное нельзя сказать, что оно есть. Всё вещественное только происходит и проходит. Если что есть, то только то, что невещественно»(57.163).
«На 2-й
