Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

Целую руку вам, madame, он победил жизнь, выиграл жизнь, поставив свою жизнь на карту, ну и август же в нынешнем году, гляди-ка, дождь так и льет, так и льет.

«Что ему нужно у нас? Я сказал ему, что он с ума спятил, что он совсем сдурел, да я так ему и сказал, что если к нам приходит человек с одной рукой и хочет принять участие, то. А он». – «Ну, что же он?» – спрашивает Пумс. «Он? Он только смеется и скалит зубы, я же говорю, что он круглый дурак, у него, наверно, с тех пор в голове гайка развинтилась. Сперва я даже подумал, что ослышался. Что? – спрашиваю. – С одной-то рукой? А он смеется, почему бы и нет, силы у меня и в одной руке довольно, вот увидишь, я могу выжимать гири, стрелять, даже лазать, если понадобится». – «Ну и что ж? Это правда?» – «А мне какое дело. Не нравится он мне что-то. На кой черт нам такой нужен? Разве такие тебе, Пумс, для работы нужны? Вообще, когда я только вижу его гнусную морду – нет, благодарю покорно». – «Как хочешь. Я не настаиваю. Ну, мне пора, Рейнхольд, надо еще достать лестницу». – «Смотри, возьми хорошую, стальную, что ли. Складную или выдвижную. И только не в Берлине». – «Знаю». – «А баллон? Гамбург или Лейпциг». – «Это я узнаю». – «Но как мы его доставим сюда?» – «Не беспокойся, устрою». – «Значит, Франца, как сказано, не брать с собой?» – «Рейнхольд, я думаю, что касается Франца, то он для нас будет только обузой, но мы не будем вмешиваться, ты уж сам с ним столкуйся». – «Погоди, разве тебе нравится его физиономия? Ты только представь себе: я выбросил его из автомобиля, а он как ни в чем не бывало является сюда ко мне, у него, должно быть, не все дома, представь себе, стоит этот человек, дрожит как осиновый лист, ну разве не идиот, и зачем этот идиот вообще ко мне пришел? А потом он еще смеется и непременно хочет работать вместе с нами». – «Словом, договорись с ним как хочешь. Мне пора идти». – «Может быть, он хочет нас продать?» – «Возможно, очень возможно. В таком случае ты лучше держись от него подальше, это будет самое разумное. Ну, пока». – «Он нас продаст, не иначе. Или пристукнет кого-нибудь из нас, при случае, в темном уголке». – «До свиданья, Рейнхольд, я пошел. Лестница, понимаешь».

Дурак этот Биберкопф, дурак, – думает Рейнхольд, – но он что-то от меня хочет. Разыгрывает святошу, а у самого на уме, как бы свести со мной счеты, или что-нибудь в этом роде. Но только тут ты, брат, маху дашь, рассчитывая, что я ничего не предприму. Я тебя, брат, еще во как скручу. Надо выпить. Шнапса, шнапс согревает, эх, хорошо. Коль у тетушки запоры, ей полезны помидоры[606]. И с чего он взял, что я должен о нем заботиться, у нас ведь не страховая касса. Пускай он себе, если инвалид с одной рукой, хоть марки приклеивает. (Рейнхольд ходит, волоча ноги, по комнате и разглядывает горшки с цветами.) Ведь вот стоят тут горшки с цветами, и эта баба получает особо две марки в месяц, а цветы так-таки не поливает, на что это опять похоже, сухой песок. Этакая дура, паскуда ленивая, только даром деньги с меня тянет. Погоди, я тебе потяну. Ну-ка, еще рюмочку. Это я у него научился. А может быть, я все-таки возьму его, стервеца, с собою, тогда, брат, наплачешься, уж если тебе так хочется. Уж не думает ли он, что я боюсь его? Похоже на то. Пусть только сунется! Этот номер ему не пройдет. Денег ему не надо. У него есть Мици, а потом у него еще этот паршивый мальчишка, этот нахал Герберт, этот старый козел, так что он обеспечен. Где мои сапоги, я ему ноги переломаю. Приди, приди ко мне на грудь, сердце-радость моя[607]. Пожалуйте, молодой человек, на скамью кающихся грешников, у меня как раз есть такая скамья, можете каяться.

И он ходит, волоча ноги, и тычет пальцем в цветочные горшки: ей, стерве, две марки платят, а она не поливает. На скамью кающихся, молодой человек, вот и прекрасно, что вы пришли. А в Армию спасения я тебя тоже еще затащу, на Дрезденерштрассе, как же, пускай посидит на скамье кающихся, этот боров пучеглазый, этот сутенер, эта скотина, ведь это ж форменная скотина, будет сидеть себе, скотина, в первом ряду и молиться, а я буду смотреть на него и покатываться со смеху.

А в самом деле, почему бы Францу Биберкопфу не сесть на скамью кающихся? Разве это не подходящее для него место? Кто это сказал?

Что можно возразить против Армии спасения, и почему Рейнхольд, именно Рейнхольд считает себя вправе зубоскалить по поводу Армии спасения, когда он сам как-то раз, что я говорю раз, не раз, а гораздо чаще, раз пять по крайней мере, бегал на Дрезденерштрассе, да еще в каком состоянии, и ему там помогли. То-то и есть, он уж тогда было совсем язык высунул, а его поставили на ноги, конечно, не для того, чтоб он стал таким негодяем.

Аллилуйя, аллилуйя, Франц это пережил, вот это пение, этот призыв. Нож подступил ему к горлу, Франц, аллилуйя. Он подставляет горло, он ищет свою жизнь, свою кровь. Моя кровь, мое сокровенное, вот оно наконец выходит наружу, что за долгое путешествие, пока оно появилось, Боже, как это было трудно, вот оно, вот я тебя держу, почему я раньше не хотел на скамью кающихся, отчего я не пришел раньше, ах, вот я пришел, прибыл на место.

Так почему бы не сесть Францу на скамью кающихся, когда же наступит блаженный миг, когда он грянет наземь перед своей страшной смертью и откроет рот и сможет запеть вместе со многими другими, которые за ним:

О грешник, не медли, к Иисусу приди, о узник, воспрянь и на свет выходи, спасенье сегодня же ты обретешь, уверуй, и радость в душе ты найдешь. Припев: Спаситель все узы твои разорвет, Спаситель все узы твои разорвет и к славной победе тебя приведет, и к славной победе тебя приведет[608]. Музыка! Дуть во все щеки, греметь, чингдарадада: он узы твои разорвет и к славной победе тебя приведет. Трара, трари, трара! Шрумм! Чингдарадада!

А Франц не уступает, ему ни до Бога, ни