Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И роняет голову на край стола, и плачет, плачет! Что это с ней такое? Франц гладит ее по голове, и так ласков с ней, так нежен, ты знаешь, для кого хранил я сердце чистым? Лишь для тебя, тебя одной. «Детка моя, Мицекен, если мы можем съездить куда-нибудь на эти деньги, то разве ж ты не хочешь, не хочешь со мной поехать?» – «Хочу». И вот она подымает голову, свою милую гладенькую мордашку, а вся пудра смешалась со слезами в какой-то соус, и обхватывает Франца рукой за шею, и прижимается лицом к его лицу, и вдруг быстрым движением отпускает его, словно ее что-то укусило, и снова плачет на краю стола, впрочем, этого не видно, потому что она совсем притихла, не пикнет. Что же это я опять не так сделал, не хочет она, чтоб я работал. «Ну давай, подыми головку, подыми свою маленькую головку. О чем ты плачешь?» – «Ты хочешь… ты хочешь, – уклоняется она от прямого ответа, – отделаться от меня, Франц?» – «Бог с тобой, детка». – «Не хочешь, Францекен?» – «Да нет же, боже ты мой». – «Тогда почему ты бегаешь, разве я недостаточно зарабатываю? Кажется, достаточно». – «Мицекен, я же только хотел тебе что-нибудь подарить». – «Ну а я не хочу». И снова роняет голову на жесткий край стола. «Как же так, Мици, неужели мне только бездельничать? Я так не могу жить». – «Я и не говорю, но только тебе не надо из-за денег. Я их не хочу».
Мици выпрямляется на стуле, обнимает Франца за талию, блаженно глядит ему в лицо, болтает всякую милую чепуху и просит, умоляет: «Не надо мне их, не хочу. И почему ты ничего не скажешь, когда тебе что надо?» – «Да мне, детка, ничего и не надо. Но неужели мне так-таки ничего не делать». – «Я ведь уж что-то делаю. А иначе на что я тебе, Францекен?» – «Да, но я… я…» Она бросается ему на шею. «Ах, только не сбеги от меня, – лепечет она, и целует его, и манит. – Подари эти деньги кому-нибудь другому, дай их Герберту, Франц». И Францу так хорошо со своей девочкой. Какая у нее кожа. Только глупо было с его стороны рассказывать Мици про Пумса, – конечно же, в этом она ничего не смыслит. «Так ты мне обещаешь, Франц, что больше не будешь?» – «Да ведь я же не из-за денег, Мицекен». И только тут приходит ей в голову, что говорила Ева: чтоб она приглядывала за Францем.
Ей становится легче на душе: значит, он в самом деле взялся за это не ради денег, а из-за того, что он говорил перед тем о руке. И верно, деньгами он совершенно не интересуется, деньги ведь он получает от нее, сколько ему надо. И, лаская его, она думает и думает.
Горести и утехи любви
И когда Франц ее всю расцеловал, она немедленно шмыг из дому и прямо к Еве. «Франц принес мне двести марок. Знаешь откуда? От тех, ну, как их, ты уж знаешь». – «От Пумса?» – «Вот, вот, он мне сам сказал. Что мне делать?»
Ева зовет Герберта и говорит ему, что Франц ходил в субботу на дело с Пумсом. «А он говорил, где было дело?» – «Нет. Как же мне теперь быть?» – «Скажите пожалуйста! – удивляется Герберт. – Так-таки взял да и пошел с ними!» – «Ты в этом что-нибудь понимаешь, Герберт?» – спрашивает Ева. «Ни черта! Непостижимо!» – «Что же нам теперь делать?» – «Оставить в покое. Ты думаешь, ему интересны деньги? Вот тебе доказательство, что я прав. Он взялся за дело вплотную, мы о нем скоро что-нибудь услышим». Ева стоит против Мици, этой бледной проституточки, которую она подобрала на Инвалиденштрассе; обе как раз вспоминают, где они встретились впервые; это было в кабачке рядом с отелем Балтикум[621]. Ева сидела там с каким-то провинциалом, ей это совершенно не нужно, но она любит такие экстравагантности, а кругом много девиц и три-четыре парня. В десять часов вваливаются агенты уголовной полиции, производившие облаву в Центральном районе, и всех препровождают в участок у Штеттинского вокзала, идут гуськом, наглые, с папиросами в зубах. «Быки» шествуют впереди и сзади, пьяная старуха Ванда Губрих, конечно, во главе, ну а потом – обычные скандалы в участке, и Мици, она же Соня, рыдает у Евы на груди, потому что теперь все станет известно в Бернау, один из «зеленых» выбивает папироску из рук пьяной Ванды, и она одна, нецензурно ругаясь, отправляется в арестантскую камеру и захлопывает за собой дверь.
Ева и Мици смотрят друг на друга. Ева подзуживает: «Тебе придется теперь глядеть в оба, Мици». – «Да что же мне делать?» – канючит та. «Это твой кавалер, ты сама должна знать, что для него лучше». – «А если я не знаю?» – «Только не реви, пожалуйста». А Герберт сияет. Говорит: «Поверьте, парень в порядке, и я очень рад, что он наконец принялся за дело всерьез, у него, наверно, есть свой план, ведь это тертый калач». – «Ах, боже мой, Ева». – «Ну, полно реветь, сказано, не реветь, слышишь? Я тоже за ним присмотрю». Нет, эта в самом деле не заслуживает Франца. Нет, эта нет. И чего она нюни распустила? Не умеет вести себя, дура, вот уж индюшка. Так и хочется закатить ей пару хороших плюх.
Чу! Фанфары! Бой в разгаре, полки шагают, трара, трари, трара, артиллерия с кавалерией, кавалерия с пехотой, пехота и летчики, трари, трара, мы вступаем во вражескую землю. По этому случаю Наполеон сказал: Вперед, вперед, привала нет! Сухо сверху, но мокрый след. Подсохнет – врагу дадим по морде. Милан возьмем, получите орден. Трари, трара, трари, трарам, мы уже скоро будем там, о какая радость быть солдатом![622]
Мици недолго приходится реветь и раздумывать, что делать. Решение само дается ей в руки. Сидит этот Рейнхольд у себя в комнате, сидит у своей шикарной подруги, ходит по магазинам и мастерским, которые Пумс устроил для сбыта товара, и у него остается еще время на размышления. Этот субъект не перестает скучать, и скука ему не впрок. Когда у него есть деньги, они ему не впрок, пьянство ему тоже не впрок, уж лучше ему шляться по кабакам и пивным, прислушиваться, подрабатывать и попивать
