Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она грызет ногти. Если это правда; но Франц в самом деле немного простоват, его можно толкнуть на что угодно. Поэтому его и вышвырнули из автомобиля. Вот это что за люди. И с такой-то компанией он водит знакомство.
Она грызет и грызет ногти. Сказать Еве? Не стоит. Сказать Францу? Тоже не стоит. Лучше никому не говорить. Просто как будто никто и не приходил.
Ей стыдно, она кладет руки на стол, кусает указательный палец. Ничего не помогает, в горле так и жжет. А что, если со мной потом так же поступят, меня тоже продадут?
Во дворе шарманка играет: Я в Гейдельберге сердца своего лишился[626]. Вот и Мици лишилась своего сердца, потеряла его, оно – тю-тю, и она начинает рыдать – потеряла я свое сердце, нет его у меня. Что-то со мной будет, когда меня потащат в грязь, что со мной, бедной, будет? Но нет, этого мой Франц не сделает, он же не русский, чтобы меняться женщинами, все это враки.
Она стоит у раскрытого окна, на ней голубой в клеточку халатик, и она поет вместе с шарманщиком: Я в Гейдельберге сердца своего лишился (это очень фальшивые люди, и он прав, что хочет их выкурить) однажды в теплый вечерок (когда же Франц наконец вернется, надо будет встретить его на лестнице). Я по уши в красавицу влюбился (я не скажу ему ни слова, такие гадости я ему и передавать не хочу, ни слова, ни слова. Я его так люблю. Надену блузку). Ее уста смеялись, как цветок. И понял я, когда прощаться стали, с последним поцелуем наших губ (совершенно верно, что говорят Герберт и Ева: те там что-то заподозрили и хотят выпытать у меня, так ли оно, ну да они могут долго ходить, не на таковскую напали), что в Гейдельберге сердце я оставил, на Неккара[627] зеленом берегу.
Виды на урожай блестящи, впрочем, иной раз можно и ошибиться
А наш Франц гуляет себе да гуляет по белу свету и являет картину полнейшего покоя и безмятежности. С этим молодчиком вы можете делать что угодно, он всегда упадет на ноги. Бывают такие люди. Вот в Потсдаме, то бишь в Горке под Анкламом, жил один человек, Борнеман по фамилии, он бежал из тюрьмы, подошел к реке Шпрее. Видит, плывет будто мертвое тело.
«Ну-ка, Франц, давай сядем рядком, расскажи-ка, как, собственно, зовут твою невесту?» – «Да ты же знаешь, Рейнхольд, ее зовут Мици, а раньше она была Соня». – «Что ж ты нам ее не покажешь? Слишком уж она важная для нас, что ли?» – «Чего это ты, у меня ведь не зверинец, что я должен его непременно показывать. Взаперти я ее не держу. У нее есть свой покровитель, она хорошо зарабатывает». – «Да, но показывать ее ты не желаешь». – «Что значит показывать, Рейнхольд? У нее достаточно других дел». – «Все равно, мог бы ее когда-нибудь привести сюда, говорят – красивая». – «Говорят». – «Хотелось бы ее разок увидеть, или ты против?» – «Ну, знаешь, Рейнхольд, это мы раньше делали с тобой такие дела, помнишь – с сапогами и меховыми воротниками». – «Что было, то прошло». – «Вот именно. На такое свинство я больше не согласен». – «Ладно, ладно, я ведь только так спросил». (Вот сволочь, все еще свинство, все еще говорит свинство. Ну погоди, брат!)
Итак, когда Борнеман подошел к реке, там покачивалось у самого берега тело утопленника. В голове Борнемана вспыхнула блестящая мысль. Он вынул из кармана свой документ и подсунул его утопленнику. Правда, это я уже рассказывал, но зато так оно лучше запомнится. Потом привязал труп к коряге, а то уплывет – потом и не сыщут. Сам же, не теряя времени, махнул на поезде в Ганновер, а там взял билет до Берлина, и когда приехал в Берлин, то позвонил из пивной по телефону своей супруге, Борнеман, чтобы она скорее пришла туда-то и туда-то, потому что ее кое-кто желает видеть. Ну, та принесла ему денег и одежду, пошептались они между собою, а потом, к сожалению, пришлось им расстаться. Она обещала ему опознать тот самый труп, а он – посылать ей деньги, когда они у него будут, только откуда их возьмешь? А потом ему пришлось скорей-скорей пуститься в путь-дорогу, и тогда.
«Только одно я хотел бы еще спросить, Франц, ты ее очень любишь?» – «Перестань ты, наконец, все только о девчонках и тому подобное». – «Я ведь только так, к слову. От тебя ведь не убудет». – «От меня-то не убудет, Рейнхольд, вот ты как, ты ж известный бабник». Франц смеется, тот тоже. «Ну как, Франц, что насчет твоей крошки? Так-таки ты мне ее и не покажешь?» (Ишь какой этот Рейнхольд ловкий, сперва выбросил Франца из автомобиля, а теперь подкатывается!) «Да что же тебе от нее нужно, Рейнхольд?» – «Ничего мне от нее не нужно. Просто хочется взглянуть». – «Тебе хочется посмотреть, любит ли она меня? Знаешь, я тебе скажу, она с головы до пят – одно сердце, любящее сердце, вот она у меня какая. Она только и знает любовь и преданность, и больше ничего. Видишь ли, о том, какая она сумасбродная, ты даже и понятия не имеешь. Ты ведь знаешь Еву?» – «Да. Ну и что?» – «Так вот, Мици хочет, чтоб от нее… нет, лучше я тебе не скажу». – «В чем дело? Говори уж». – «Даже и представить себе нельзя, но раз уж она такая, подобной штуки ты еще никогда не слыхивал, да и у меня за всю мою практику не встречалось ничего подобного». – «Что, что такое? Что с Евой?» – «Ну смотри, только не проговорись. Так вот, эта девчонка, эта Мици, хочет, чтоб у Евы был от меня ребенок».
Бумм! Они оба сидят и поглядывают друг на друга. Франц хлопает себя по ляжке и прыскает со смеху. Рейнхольд улыбается, вернее – начинает улыбаться, но сдерживается.
Потом, значит, тот человек достает бумаги на имя Финке, обосновывается в Горке, торгует там рыбой. И вдруг в один прекрасный день появляется его падчерица, поступившая на место в Анклам, хочет купить рыбы, идет с кошелкой в руках к Финке и говорит.
Рейнхольд улыбается, вернее – начинает улыбаться, но сдерживается. Спрашивает: «Может
