Берлин, Александрплац - Альфред Дёблин

И так страшно она расстроена, так взволнована, что это значит, руки дрожат, сердце неистово колотится. Не такая же Франц свинья, чтоб меняться женщинами. Про этого субъекта, про Рейнхольда, такую штуку еще можно допустить, но Франц… впрочем, его повсюду оставляли в дураках, так что, если это вообще правда.

Она грызет ногти. Если это правда; но Франц в самом деле немного простоват, его можно толкнуть на что угодно. Поэтому его и вышвырнули из автомобиля. Вот это что за люди. И с такой-то компанией он водит знакомство.

Она грызет и грызет ногти. Сказать Еве? Не стоит. Сказать Францу? Тоже не стоит. Лучше никому не говорить. Просто как будто никто и не приходил.

Ей стыдно, она кладет руки на стол, кусает указательный палец. Ничего не помогает, в горле так и жжет. А что, если со мной потом так же поступят, меня тоже продадут?

Во дворе шарманка играет: Я в Гейдельберге сердца своего лишился[626]. Вот и Мици лишилась своего сердца, потеряла его, оно – тю-тю, и она начинает рыдать – потеряла я свое сердце, нет его у меня. Что-то со мной будет, когда меня потащат в грязь, что со мной, бедной, будет? Но нет, этого мой Франц не сделает, он же не русский, чтобы меняться женщинами, все это враки.

Она стоит у раскрытого окна, на ней голубой в клеточку халатик, и она поет вместе с шарманщиком: Я в Гейдельберге сердца своего лишился (это очень фальшивые люди, и он прав, что хочет их выкурить) однажды в теплый вечерок (когда же Франц наконец вернется, надо будет встретить его на лестнице). Я по уши в красавицу влюбился (я не скажу ему ни слова, такие гадости я ему и передавать не хочу, ни слова, ни слова. Я его так люблю. Надену блузку). Ее уста смеялись, как цветок. И понял я, когда прощаться стали, с последним поцелуем наших губ (совершенно верно, что говорят Герберт и Ева: те там что-то заподозрили и хотят выпытать у меня, так ли оно, ну да они могут долго ходить, не на таковскую напали), что в Гейдельберге сердце я оставил, на Неккара[627] зеленом берегу.

Виды на урожай блестящи, впрочем, иной раз можно и ошибиться

А наш Франц гуляет себе да гуляет по белу свету и являет картину полнейшего покоя и безмятежности. С этим молодчиком вы можете делать что угодно, он всегда упадет на ноги. Бывают такие люди. Вот в Потсдаме, то бишь в Горке под Анкламом, жил один человек, Борнеман по фамилии, он бежал из тюрьмы, подошел к реке Шпрее. Видит, плывет будто мертвое тело.

«Ну-ка, Франц, давай сядем рядком, расскажи-ка, как, собственно, зовут твою невесту?» – «Да ты же знаешь, Рейнхольд, ее зовут Мици, а раньше она была Соня». – «Что ж ты нам ее не покажешь? Слишком уж она важная для нас, что ли?» – «Чего это ты, у меня ведь не зверинец, что я должен его непременно показывать. Взаперти я ее не держу. У нее есть свой покровитель, она хорошо зарабатывает». – «Да, но показывать ее ты не желаешь». – «Что значит показывать, Рейнхольд? У нее достаточно других дел». – «Все равно, мог бы ее когда-нибудь привести сюда, говорят – красивая». – «Говорят». – «Хотелось бы ее разок увидеть, или ты против?» – «Ну, знаешь, Рейнхольд, это мы раньше делали с тобой такие дела, помнишь – с сапогами и меховыми воротниками». – «Что было, то прошло». – «Вот именно. На такое свинство я больше не согласен». – «Ладно, ладно, я ведь только так спросил». (Вот сволочь, все еще свинство, все еще говорит свинство. Ну погоди, брат!)

Итак, когда Борнеман подошел к реке, там покачивалось у самого берега тело утопленника. В голове Борнемана вспыхнула блестящая мысль. Он вынул из кармана свой документ и подсунул его утопленнику. Правда, это я уже рассказывал, но зато так оно лучше запомнится. Потом привязал труп к коряге, а то уплывет – потом и не сыщут. Сам же, не теряя времени, махнул на поезде в Ганновер, а там взял билет до Берлина, и когда приехал в Берлин, то позвонил из пивной по телефону своей супруге, Борнеман, чтобы она скорее пришла туда-то и туда-то, потому что ее кое-кто желает видеть. Ну, та принесла ему денег и одежду, пошептались они между собою, а потом, к сожалению, пришлось им расстаться. Она обещала ему опознать тот самый труп, а он – посылать ей деньги, когда они у него будут, только откуда их возьмешь? А потом ему пришлось скорей-скорей пуститься в путь-дорогу, и тогда.

«Только одно я хотел бы еще спросить, Франц, ты ее очень любишь?» – «Перестань ты, наконец, все только о девчонках и тому подобное». – «Я ведь только так, к слову. От тебя ведь не убудет». – «От меня-то не убудет, Рейнхольд, вот ты как, ты ж известный бабник». Франц смеется, тот тоже. «Ну как, Франц, что насчет твоей крошки? Так-таки ты мне ее и не покажешь?» (Ишь какой этот Рейнхольд ловкий, сперва выбросил Франца из автомобиля, а теперь подкатывается!) «Да что же тебе от нее нужно, Рейнхольд?» – «Ничего мне от нее не нужно. Просто хочется взглянуть». – «Тебе хочется посмотреть, любит ли она меня? Знаешь, я тебе скажу, она с головы до пят – одно сердце, любящее сердце, вот она у меня какая. Она только и знает любовь и преданность, и больше ничего. Видишь ли, о том, какая она сумасбродная, ты даже и понятия не имеешь. Ты ведь знаешь Еву?» – «Да. Ну и что?» – «Так вот, Мици хочет, чтоб от нее… нет, лучше я тебе не скажу». – «В чем дело? Говори уж». – «Даже и представить себе нельзя, но раз уж она такая, подобной штуки ты еще никогда не слыхивал, да и у меня за всю мою практику не встречалось ничего подобного». – «Что, что такое? Что с Евой?» – «Ну смотри, только не проговорись. Так вот, эта девчонка, эта Мици, хочет, чтоб у Евы был от меня ребенок».

Бумм! Они оба сидят и поглядывают друг на друга. Франц хлопает себя по ляжке и прыскает со смеху. Рейнхольд улыбается, вернее – начинает улыбаться, но сдерживается.

Потом, значит, тот человек достает бумаги на имя Финке, обосновывается в Горке, торгует там рыбой. И вдруг в один прекрасный день появляется его падчерица, поступившая на место в Анклам, хочет купить рыбы, идет с кошелкой в руках к Финке и говорит.

Рейнхольд улыбается, вернее – начинает улыбаться, но сдерживается. Спрашивает: «Может