За ядовитыми змеями. Дьявольское отродье - Юрий Борисович Ильинский

— Дружок воспротивился этому, тряс головой, стараясь сбросить намордник, глаза его загорались недобрым огнем, едва я подходил к нему с этой странной штуковиной. Потом волчонок весьма неохотно подчинился и позволял надевать намордник, но вел в нем себя так, что я решил пользоваться намордником лишь в крайнем случае. А в остальном все оставалось по-прежнему: Дружок был весел и жизнерадостен, каждый день я ходил с ним в лес, предоставляя ему там полную свободу, и любовался им — волк был очень красив.

Как же он меня встречал! Как прыгал, стараясь положить передние лапы мне на плечи, радостно носился по двору, а мне становилось грустно, потому что день разлуки неумолимо приближался. Помня об этом, я забросил свою рукопись и все время проводил с волком.

Двое ребят — представителей киногруппы, приехавших за волком, — были мастерами своего дела. Несколько дней они прожили на кордоне, постоянно общаясь с Дружком, потом увезли его на санях, и даже намордник не понадобился — у парней были свои приспособления для транспортировки будущих артистов.

Я не видел, как они «упаковывали» Дружка, не хотел этого видеть. За час до расставания я привел Дружка в комнату, он по привычке хотел было залезть под стол, чтобы уткнуться потом в мои ноги, но я сел на кровать и взял Дружка на руки. Сидел, качая на руках матерого волчину, гладил его, говорил что-то подобающее моменту, а волк смотрел на меня добрыми желтыми глазами и — впервые за все время, ничего подобного прежде не было — лизал мои руки, на которых оставил столько шрамов, лизал лицо, инстинктивно предчувствуя скорое расставание.

Я любил, этого зверя. Очень любил. Предвижу саркастические улыбки отдельных читателей — любить волка?! Натяжка, преувеличение, писательский вымысел. Думайте что угодно, уважаемые, но я любил это создание, хотя подавляющее большинство человечества люто ненавидит все его племя. Я любил волка, и он отвечал мне тем же, только выражал свои чувства по-своему. Я любил его, помню его и поныне и знаю, более того, твердо убежден, что любовью, и только любовью, можно укротить дикое животное, приручить, привязать к себе.

Любовь, и только любовь, должна двигать нами при общении с «братьями меньшими», ибо все мы — дети одной матери.

Только любовь!

Глава восьмая

На войне

Пухлая общая тетрадь в потертом клеенчатом переплете, какие были у многих фронтовиков; короткие полудетские записи. Странно читать их более полувека спустя, но исправлять что-либо, отшлифовывать, сглаживать шероховатости, убирать неудачные фразы и куски не хочу — пусть остается так, как легло на бумагу, — без правки…

Карпаты

Чадит в землянке сработанная из сплющенного снарядного стакана коптилка, постукивают о неструганые доски грубо сколоченного стола косточки домино. Я лежу на спине, закинув руки за голову, под бревенчатым потолком плавает едкий махорочный дым. Вспоминаю родных, близких; где друзья мои закадычные?

Васька на фронте. Прислал письмо, любительскую фотографию. Тот же буйный, витой чуб, лихие глаза, веснушки. Ваську не изменила даже военная форма: лейтенантские погоны и орденские ленточки не сделали его серьезным, не стерли озорной улыбки. Николай трудится на военном заводе, выпускает самолеты, вечерами занимается в художественной студии, собирается поступать в Суриковский институт, чтобы стать профессиональным живописцем. Марк, оправившись после тяжелого ранения, демобилизовался, устроился в научно-исследовательский институт…

Зашелестела солома, между бревен свесился тонкий розовый хвостик, не долго думая, я ухватил его двумя пальцами, дернул — и перед глазами маятником закачался маленький серый комочек.

— Мышь! — оживился круглолицый сержант Панченко. — Замерз, бедолага. Сейчас мы его согреем. — И указал на раскаленную железную печку, из раскрытой дверцы которой выбивалось пламя.

— Сам погрейся, — остановил его пулеметчик Чепела. Он взял у меня мышонка, посадил на свою широкую ладонь: — Полевка. Махонькая еще.

— В котел его, — засмеялись солдаты. — Будет суп понаваристее.

— А шкурку на шапку.

— Перебьетесь. — Чепела вышел из землянки. Когда вернулся, Панченко спросил:

— Прихлопнул мыша-то?

— Отпустил. Пусть живет…

Чепела лег на нары рядом со мной, свернул самокрутку:

— Зверинка маленькая — ну что в ней особенного, а растревожила: деревню вспомнил. Леса у нас кругом, поля. Хорошо…

Заброшенный хутор в горах. Жители бежали от войны. Сидим в покинутой хате, в выбитые окна задувает ветер. Тишина. И вдруг в соседней темной комнатушке — крик, какой-то шум. Я потянулся за «парабеллумом», Панченко схватил автомат, Чепела шагнул в темноту, повозился за широкой печью и принес… филина! Ухач!

— Ну и птаха, — покрутил головой Панченко. — Как заорала, каналья! А когти-то, когти…

С любопытством разглядываем филина, он топорщит перья, хлопает крыльями. Чепела принялся было рассказывать, как однажды днем в лесу на него сослепу налетел преследуемый лесными птахами филин, чуть не сбил с ног и…

— Слушай, — перебил Панченко. — А их едят?

Горы. Тяжелые, затяжные, как осенние дожди, бои. Дождь перестал, мы поднялись выше туч, вышли на луговину, стелется потревоженная холодным ветром поблекшая трава.

— Полонина, — сказал проводник-русин. — А вон там Русский перевал.

Над горами кружит воронье, перекликается хрипло, тоскливо. На лугу одинокий — в три обхвата — дуб, расщепленный молнией, на обломанном обугленном суку сидит большая черная птица. Мы подошли, но птица не улетела, только крылья распростерла да раскрыла клюв.

— Это ворон, ему сто лет, — сказал проводник. — Уже не летает, другие птицы его подкармливают.

Ворон! Вещая птица бесстрастно взирает на растянувшуюся колонну войск: повидал, наверное, на своем веку и такое.

— Как бы по этому дедушке не пальнул какой-нибудь дурень, — беспокоится Чепела. Но кто может гарантировать безопасность на войне?

Чепела ходил в санвзвод на перевязку — открылась старая рана. Вернулся веселый:

— Угадайте, что я вам принес?

— Неужто бутылку?

— Кто о чем, а Панченко — о горилке. Закройте-ка дверь поплотнее. — И Чепела вытащил из брезентового солдатского вещмешка рыжего котенка.

— Кошеня, — разочарованно протянул Панченко. — И охота тебе всякую дрянь подбирать? То пса блохастого притащил, теперь кошку. Этак нам скоро из землянки бежать придется.

— А ты зимовать здесь собрался? Воевать не думаешь? — насмешливо спросил старшина. Панченко обозлился:

— Вам смешки! А какой может быть смех, если наш зверолов все, что ни поймает, в землянку тащит. Забыли, как он летом ужа приволок? Сколько я ночей из-за него не спал!

— Зато мы спокойно спали, от храпа твоего избавились. А ты стал рот закрывать, боялся, что змея заползет.

— Уноси, уноси своего кота. Они вонючие.

— Ничего подобного! Впрочем, не нравится — не нюхай.