Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

всем чтоб досталось. Дали им и много зеленого луку, пять мешков огурцов, капусты, яблок, сала и живых кур. А позже пригнали двух бычков. Варяги, хрумкая огурцы с луком, повеселели. Привезли позднее и бочку квасу.

Но потом потянулись часы ожидания. Скари ходил в повалушу, возвращался, что-то говорил Сньольву, Кормаку. Видно, не так просто было собрать мужиков для волока в это время. Закончилась жатва, и настало время молотьбы, на гумне-то и нужны были мужицкие руки, весь день работать цепом, то бишь колотилом. А бабы с раннего утра сбирали по болотам и борам ягоду. Это уж Спиридон ведал и сразу уразумел причину задержки.

Зарев, он же густоед, разносол, жнивень, подходил к концу. Скоро и ревун – хмурень, вересень, зоревник – начнется. А жнивень – он и есть жнивень, горячая пора, страдная. И по ночам небо будто бы сорит лазоревыми зернами, кто-то и там цепом-то работает, бьет созревшие колосья.

Варяги томились, посматривали в ту сторону, откуда приплыли.

Уже под вечер мытник Фай Торопчанин предложил Сньольву дожидаться утра и разбивать прямо на берегу стоянку. Но Сньольв – через Скари – возражал. Они заспорили. Спиридон подошел ближе и услышал, как Фай Торопчанин говорил, что не может нынче дать людей. Все на работах. Мол, день зарева год кормит… Сньольв тогда потребовал вернуть часть мыта. Фай Торопчанин пообещал привести людей. Снова ждали… Но так и не дождались.

А делать было нечего, и Сньольв это понимал. Ссориться со Фаем Торопчанином ему было не с руки… Хотя, наверное, вои Сньольва и могли бы одолеть? За тыном повалуши ходили вооруженные мужики… Но ведь набегут и мужики всей Женни Великой? Не дадут ладьи переправить-то… И Сньольв велел ставить вежи, зажигать костры, резать одного бычка. Фай Торопчанин указал им ровную поляну в стороне от пристани, дал дров из повалуши. Там и запалил костры Спиридон. Пучеглазый варяг Ньёрд одним махом отсек голову бычку, меч только и сверкнул в отсветах вечерней зари и костров, и белолобая башка покатилась по траве, а тело бычка еще стояло на четырех ногах, заливая впереди себя все кровью, а потом рухнуло.

Бычка ошкурили и порубили, мясо варили в котлах, а потом ели с зеленью, огурцами, капустой, яблоками. Все соскучились по свежим плодам земли. Поодаль стояли ребята Женни Великой, смотрели на озаренных кострами варягов. Небо над Женней Великой и волжским озером было усеяно звездами. Мычали коровы, брехали собаки, доносились окрики. Огни костров отражались в Волге. А еще позже, когда все наелись, насиделись у костров и те стали пригасать, вдруг далеко стало видно зарево – будто луна восходит… Но луна та была алая. И скоро стало понятно, что это зарево пожара. Горел лес, а скорее всего, Хотшин. Сньольв долго не ложился, стоял и смотрел туда.

На ночь выставили усиленную охрану.

9

Рано утром все были на ногах. Спиридон проспал и не успел зажечь, а точнее вздуть, огонь, обычно тлевший в углях под слоем пепла до утра. Костры уже горели. И в котлах варилась голова бычка, разрубленная на части, ноги, потроха с порезанной капустой. Варяги были хмуры, сосредоточенны. Все уже облачились в кольчуги и брони, поглядывали на восток. И там видны были черные дымы.

Врата тына вокруг повалуши были на запоре. Кормак ходил туда, стучал, но ему никто не ответил.

Но не успели варяги усесться с плошками, полными дымящихся щей, как начали прибывать подводы. Селяне в шапках, бородатые, ражие и всякие, посматривали на гостей исподлобья, останавливали лошадей, сидели ждали. Варяги, обжигаясь, хлебали вкусные щи, рвали зубами мясо, торопились. Кормак уже созывал поевших, и те грузили тюки с товаром, ядь, связки длинных мокрых весел на телеги. Приходили мужики с конями и веревками. Ими распоряжался чернявый грузный мужик, подпоясанный кушаком, в стоптанных сапогах, в синей шапке, именем Ушаня.

Телеги уезжали одна за другой, и каждую сопровождал варяг. Шли варяги вооруженные, со щитами за спиной.

А мужики из Женни Великой под началом того чернявого Ушани ладили бревна на берегу, цепляли веревками первую ладью, кричали на лошадей. И вот разом потянули люди и лошади, и ладья с драконьей главой содрогнулась и поползла из воды на бревна.

– Давай, давай! Оле! Оле! Пойшла, пойшла! – орали бородатые мужики, босые и в лаптях, в серых рубахах и портах, кудлатые, плешивые, плотные и долговязо-жилистые.

Хлестали лошадей. И ладья, скрипя всеми своими древесными костями, нехотя, со скрипом ползла по мокрым бревнам. Веревки дрожали. Варяги им не пособляли, так шли, облаченные в свои железные кольчуги и кожаные брони с металлическими пластинами, зорко оглядываясь.

С утра бысть прохладно. Ни слепней, ни комаров. Дышалось легко.

Подводы ушли далеко вперед. По той же дороге тянули и ладью. А за нею уже и вторую. Видно, Сньольв с Кормаком щедро заплатили мытнику. Да, мытник Женни Великой бысть здесь в силе. И мужиков у него хватало. И лошадей. Да и Ження та и впрямь – великое село.

Сньольв шагал позади всех с несколькими варягами.

Девицу усадили еще раньше на одну телегу, да, видно, растряслась бедняжка на русской дороге, и скоро ее нагнали. Она пешком шла под охраной рослого Ёфура, отмахиваясь от слепней. Солнце поднималось выше, становилось теплее и теплее, и слепни как по команде вылетали на свой промысел. Спиридон едва не побежал к ней с веткой, чтоб рядом-то идти да слепней тех сгонять. Но остановился, покосившись на Скари. А тот вдруг, глянув на него, шагнул в сторону, сломал чуть не целую березку и, сунув ее Спиридону в руки, жестом отослал к девице. Спиридону повторять не надо было. Он добежал до Ёфура и пошел чуть позади девицы, рьяно размахивая березовой вершинкой. Ёфур было глянул на него грозно, но немного и поотстал, давая свободу махать русичу-отроку с льняными власами да яркими глазами в мешковатой темно-красной рубахе да серых худых портах и уже измочаленных лаптях.

Нагме оглянулась, чуть даже голову пригнула от ветра. Спиридон ширил улыбку до ушей. Она сперва нахмурилась, но потом, увидев, что березовый ветерок-то и вправду отгоняет жадных до нежной ее кожи тварей, слегка улыбнулась.

Так и шли. И теперь уже всем было ведомо, что девица и впрямь княжна али еще какая родня далекому властителю, хану, царьку. Егда попадалась грязная лесная лужища, Спиридон готов бысть подхватить яе, но она смело перепрыгивала. А однажды не рассчитала и угодила в самую грязь. Лицо ее сморщилось, глаза полыхнули… Она оглянулась на растерянное лицо Спиридона и вдруг рассмеялась. Да столь мусикийский[368], как молвил бы Леонтий, бысть у нее смех, что и мрачный страж Ёфур усмехнулся. Беззвучно засмеялся и Спиридон. Он