Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

глазами, мок. Потом вечером сушились у костров. Скари разрешил Спиридону ночевать в веже, но тот предпочитал оставаться на ладье, если не шел дождь. Этот Скари дал Спиридону рубаху, она была старой, но не рваной, еще крепкой, хотя и слишком просторной и длинной. Спиридону приходилось закатывать рукава и обворачивать лишнюю ткань вокруг талии, перехватывать ремнем деда Мухояра. Порты он выстирал с золой, высушил ночью у костра, сам хорошенько отмылся. И когда утром девица в зеленом наряде увидала его, то и зарделась. Светлые волосы Спиридона уже доставали до плеч. Лицо покрывал днепровский загар. И тем ярче казались васильковые глаза. Спиридон, ежели бы увидел себя со стороны, подивился. Стал он за это время как-то выше, крепче. Рана в плече дергала, Скари положил туда травы. И скоро нарыв прорвало, гной стек, и рана стала быстро заживать. Спиридон уже ходил на стоянках за хворостом. А еще он наладился скоро разводить костер. Этому он выучился еще на Днепре, в Оковском лесу. И варяги уступили ему эту обязанность, сами уже и не брались, ждали, когда он сбежит со своей ладьи, достанет огниво, поколдует и раздует огонек, даже и в мокреть. Правда, если шел дождь, он жестами просил, чтобы над ним полотно подержали, и варяг вставал над ним и растягивал дерюжку, а Спиридон высекал искру.

Звали его все Пойке Рунки. Как объяснил Скари, это означало Мальчик Тайна. Ведь он молчал. Спиридону такое имя даже нравилось. После еды он чистил котлы речным песком, мыл плошки и ложки. Это была небольшая плата за путешествие с викингами.

В ясный вечер варяги не расходились сразу от костров, сидели у огня, говорили. Спиридон слушал эту речь, жесткую, крепкую, свежую. Она была подобна хладной воде, быстро бегущей по камням. Иногда Сньольв обращался к Скари с просьбой. И Скари начинал напевать. Все слушали, умолкнув. Только дрова трещали, взвивались иск-ры. Да в небе горели звезды. И в Волге всплескивала рыба, а то и кричала выпь за рекой. Скари бысть сказитель, понял Спиридон, как Ермила Луч. Токмо сказывал он одним голосом, ни на чем не играл. Послушать его приходила из своей маленькой пестрой вежи Олафа. Ее тут же усаживали на плетеное седалище. Спиридон поглядывал на нее исподлобья, украдкой, чтоб никто не заметил. Косы ее густо переливались отсветами костра, в выпуклых глазах вспыхивали рдяные звезды. И янтарное ожерелье наливалось светом. И все те северные мужи пялились на нее.

А Скари вскрикивал птицей, даже и руки расставлял аки крылья. И Спиридону чудилось, что сейчас тот и взлетит. Суровый лик Сньольва мягчел. Скари умолкал, и мужи начинали одобрительно гудеть, постукивать по ножнам. И Сньольв подавал Скари флягу с вином и просил спеть еще. И Скари, отпив из фляги, молчал и начинал новую песнь. Спиридону было жаль, что он ничего не разумеет. Ведь Скари наверняка пел о тех морях и заморских землях, где они побывали. И о той земле, куда они держали теперь свой путь. Пел и о битвах. На лицах и руках многих белели и багровели рубцы. Это были воины-купцы. Однажды двое заспорили по какой-то причине, Спиридон не разобрал, что к чему, но увидел, что было дальше. Варяги вскочили, гневно глядя друг на друга, и схватились за ножи. Сньольв их окликнул и что-то вопросил. Оба коротко ответили. Тогда Сньольв сделал жест, и рослый варяг с перебитым, раздробленным носом, всегда находившийся поблизости, подошел к ним и забрал ножи. Остальные образовали круг. И те двое встали друг против друга, пригнувшись и свирепо сверля друг друга взглядами. Начался кулачный бой. Один варяг был выше, но суше, уже. Другой ниже и плотнее, плечистее. Они кружили по берегу, нанося друг другу удары, а остальные подбадривали их. Скоро у высокого был разбит нос, а у его соперника запух глаз. Удары, которыми они осыпали друг друга, даже как будто эхом отзывались от другого берега. Как можно было после этого устоять, Спиридон не мог взять в толк. Это были сокрушительные удары. Но оба продолжали свой странный танец на песке, пока низкий не налетел вдруг смерчем на соперника и не повалил его. Сньольв упреждающе воскликнул, но низкий уже прыгнул ногами прямо на лицо сопернику, и прыгнул еще раз и еще, так что послышался хруст то ли зубов, то ли костей. По знаку Сньольва низкого оттащили. А поверженный еще сучил ногами по песку, хватал скрюченными пальцами мокрый песок, вырыгивая черную кровь. И затих, вытянулся. Сньольв что-то гневно сказал. Но за этим ничего не последовало. Победитель так и стоял, тяжело дыша, вздымая широкую грудь. И никто его не трогал. Кто-то склонился над лежащим…

Но тот варяг все-таки остался жив. Его умыли и отнесли в вежу. А утром он уже сам взошел на ладью. Правда, смотреть на его разбитое лицо было страшно. Из проломленного носа торчали кости, губы были разорваны, оба глаза заплыли. Голову он держал набок. Шея у него была замотана окровавленной тряпкой. Его победитель тоже плыл на этой ладье. Он спокойно взирал на избитого сотоварища по плаванию.

Избитый даже попытался грести, но тут же оставил весло.

Спиридон, вспоминая эту речную битву двух варягов, понимал, как он слаб и мал. Он хотел бы услышать, что сказал бы обо всем этом пустынник Ефрем. Почему люди аки звери? Ведь сказано в Святой Книге, что Господь восхотел создать человека по Своему образу и подобию? И создал по образу… Спиридон косился на варяга с разбитым лицом. Выходит, тот высокий изуродовал именно образ Божий? И что же с ним станется? Но ежли б не он изуродовал, то с ним содеяли бы то же самое. Яко так получается? Един человек в образе Божием поврещи другого в том же образе.

Спиридон снова слышал хруст лица упавшего варяга и думал, что ведь то бысть лик Божий? Али нет?

Странную веру на Русь принесли греки. К чему, ежели жить по такой вере не мочно? А по вере Хорта и Мухояра – живи. Та вера не прещала ни драться, ни побивать вусмерть. А по этой – не леть. А все одно грызут друг другу живот. И у того хрест, и у этого. Речь едина. А – грызут.

Снова нанесло гарью. А скоро средь леса и уже не дымящуюся весь узрели. Никого там не было: ни людей, ни животины. Токмо почернелые остатки одрин. Может, все успели в лес уйти.

Ладьи шли дальше. Порой днище скрежетало по каменьям на перекатах, и тогда работали не веслами, а шестами, сильно толкались. Но дальше попадались