Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Скари велел ему тоже занять пустующее место и взяться за весло. Мужик со вздохом уселся, поплевал на ладони и начал грести.

Берега озера были черны. Токмо леса вокруг стояли. Над ними горели колосья спелых созвездий, и в воде они отражались, будто уже и осыпались. А ведь и летели звезды, то одна, то другая, как то обычно и бывает в жнивень. В небесах колосья и в водах. То – теперь, а то – будет, так ли?

Словно Ермила Луч здесь и собрал перстами настоящее и будущее, заплескал волнами звуков. А на самом озере уже ни морщинки не было, все утихло. И токмо веслами варяги гнали волны, упорно вели ладью скрозь времена.

Спиридон греб, не чуя уже никакой боли в плече, и посматривал то вверх, на звезды, то в воду, а то на вежу, в коей скрылась девица. Камень на его груди странно и холодил, и теплил кожу.

Вот будто и началась река. Скари прошал. Рюма Сало из Женни Великой отвечал, что ни, то ишшо не Двина.

Вдруг нанесло запахом жилого. Весла стали опускаться вразнобой как-то сразу.

– Весь будет, – молвил мужик Рюма Сало. – Там.

И точно, лес на берегу чуть отступил и показались темные одрины. Все до единой темны. И уже забрехали собаки. А люди в одринах тех спали, небось, и не ведали, что в начале-то озера сотворилось, да и с Женней Великой. Тута у них мир да благодать. Хотел бы Спиридон и остаться в том месте, на озерном просторе… Али дотянутся сыроядцы?.. Сыроядцы сыроядцами, но и свои не лепше. А все ж таки жаль было их, ратников-то, что тонули, аки кутята. Свои.

А он бысть с этими молчаливыми варягами, зализывающими раны.

Ладья шла мимо веси. И там не вспыхнул ни огонек. Может, кто и встал с сенного лежака, выглянул наружу, узрел плывущую темную громадину, погадал, скребя затылок, хто такия? Да и вернулся к теплому боку женки, перекрестясь: мимо, пронесло, уведи, осподи, ночных гостей дальше.

Влево ушел глубокий рукав. Рюма Сало из Женни Великой сказал про него.

Снова озеро сужалось. В лесу ломанулся зверь. Все смотрели. Стихло.

За горловиной бысть островок. На нем бы и заночевать. Все уже вымотались, одурели от волока, жаркой сшибки, гребли, голода. Спиридон и весло не мог держать, руки крючило, спина разламывалась. Пахло озером, но и резко – потом и спекшейся кровью.

Прошли мимо островка, и мужик из Женни Великой указал на другой рукав, уводящий вправо. А и правда, тут можно было бы заплутать.

Обогнули мыс и пошли налево.

– Уж скоро! – выдохнул Рюма Сало.

Плыли молча. Мужик сопел, поглядывал на Спиридона.

– Слышь, отроче, а ты откудова с имя-то? Как прибился? Волей али неволей?

Спиридон смотрел на него.

– Чиво немотствуешь аки рыба?..

Слышен был плеск весел.

– Али ты ихний? Не чуешь, што баю?

Спиридон кивнул.

– Говори! – тихо воскликнул мужик.

Спиридон помотал головой.

– Што? Не могешь? Али немко?.. А, ну бо и баил бы… Полоняник? Ни?.. По воле?.. А-а… Слышь-ко, не порежут оне мине?

Спиридон пожал плечами. Он уже ничего не понимал и мыслить не мог. Не было никоих силов. Очеса слипались, голова валилась на грудь.

Мимо все тянулись лесистые брега. Варяги гребли и гребли.

И вот озеро стало сужаться. И скоро ладьи входили в горловину… Спиридон встряхнулся. Какие ладьи? Одна токмо и осталась. А почудилось – две.

И то была не горловина…

– Двина! Дюна! – кликнул Рюма Сало из Женни Великой.

И дивным образом течение подхватило ладью, потащило, повлекло. Все варяги аж разом и вздохнули. Лес подошел совсем вплотную. Ладья пошла быстро. Иной раз весла и за берега задевали. Трещали кусты.

– Ну вота! – кликнул мужик из Женни Великой. – Она, Двина родимая! Уж не схватят! Чаль ко брегу, отпущай до одрины, боярин!

Это он обращался к Сньольву. Сньольв не отвечал. Скари не переводил.

Рюма Сало обернулся к мотающемуся на своем месте Спиридону.

– Эй, малый! Чиво оне-то? Не чуют?.. Этот толмач-то чиво не сказывает боярину?

Спиридон с усилием приподнял голову и аки пьяный смотрел на расплывающегося мужика.

Шли дальше по быстрой реке. Вдруг под днищем заскрежетали камни, присели на перекат, начали толкаться – дальше пошли, река подхватила.

Спиридон уже ничего не понимал и не видел, ткнулся лбом в борт и забылся сном не сном, а впал в какой-то морок-обморок, снова оказался у тех мертвых дерев серых с воронами, лез на одно, после таращился на черные смердящие погребальные костры Мухояра да Хорта. Падал и снова лез, смотрел. И так бесконечно, пока волк не прыгнул ему мягко прямо в лицо.

11

Очнулся он при солнце. Приподнял тяжелую голову. Всюду лежали с разинутыми ртами варяги. Сразу мысль: ладья-то, вона, полная мертвяков! Но уже услышал сопение и храпы. Все спали будто пьяные. Прямо в ладье и спали, видно, так и гребли всю ночь, уходя все дальше и дальше от злого озера Охват. Спиридон посмотрел назад. Там стояла дырявая маленькая вежа, освещенная забравшимся сюда сквозь прореху в сосновом бору лучом. Под вежей вытянулся тот варяг с большой раной под ребрами. Его рот тоже бысть разверст, но в лице сквозь загар всех речных и морских солнц проступала белизна. Спиридон не мог отвесть от него глаз. С трудом оторвался, снова посмотрел. Да мертв, мертв же…

А на ране другого, располосовавшей лицо надвое, возились мухи, но варяг, хоть и жив бысть, а не чуял. Спал и токмо постанывал, силясь, видно, пробудиться от наглой мушиной щекотки, и не мог.

Ладья вся бысть заляпана кровью и грязью. В мачте еще торчали стрелы, перья серебрились на ветерку.

Спиридон провел языком по пересохшим губам. Пить хотелось страшно. Он привстал, нагнулся и зачерпнул воды за бортом, выпил, потом еще и еще. Утолил жажду и снова сел. Сил более ни на что и не было.

Течение напирало на ладью, пошумливало и снова смолкало. Спиридон опустил голову и сидел так некоторое время. Потом почуял, что надо справить нужду, и заставил себя встать. Его шатало, и он оперся о мачту, чтобы не упасть на спящих варягов. Осторожно ухватился за нависающий с крутого берега корень. Ладья стояла без сходней, привязанная веревками с носа и кормы к соснам. Глубина тут была сразу большая. Спиридон подтянулся и перелез на берег.

Наверху лежал дивный ковер мхов. Всюду стояли огромные сосны. Спиридон шел по мягким мхам, вдыхая чистый воздух утреннего бора. Свернул за сосну, помочился, разглядывая крону в солнце.

Обернувшись, вздрогнул как от удара: по мхам тем шла девица, Нагме. Грязное платье она переменила на новое, желтоватого цвету, такие же и порты, а убрус изумрудный. Спиридону сперва и помнилось, что будто одна