Ведущий в погибель. - Надежда Попова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А знаете, что говорят о вас, брат Игнациус? — поинтересовался капеллан, и Курт усмехнулся, кивнув:
— Воображаю. Кельнскую историю наверняка пересказали по десять раз, с каждым пересказом приукрашивая все более… Я привык и не возражаю — ничему. Пусть говорят. Ко всему прочему — не вижу, чтобы хоть кто-то, кроме дам, был этим шокирован. Фон Лауфенберга, кажется, услышанное и вовсе развеселило.
— Ох, граф — невозможный в некоторых отношениях человек, брат Игнациус. Вот он — он ни разу не подходил к исповеди, оказываясь здесь в установленные к тому дни. «О моих грехах знает только мой духовник, и никто другой мне костей перемывать не будет» — вот что я от него слышу.
— Его можно понять, — пожал плечами Курт, и капеллан вздохнул:
— Понять можно, однако — вот вообразите себе: отказавшись таким образом от исповеди, по пути домой попадет он лошадиным копытом в кротовую яму, повалится и сломает себе, erue Domine[153], шею. И отойдет в мир иной нераскаявшимся и грешным.
— Думаю, за неделю-другую он не сможет нагрешить настолько, чтобы остаться непрощенным.
— Граф? — скептически уточнил капеллан. — Ему будет довольно и пары дней… Я бы сказал, что и всем присутствующим полагалось бы брать пример с барона фон Вегерхофа. На словах — да, все верные католики, поминают Господа и Деву Марию — замечу, к месту и не к месту; но на деле… Барон фон Эбенхольц полагает, что молитвы ничего не значат, и Господь спасет тех, кого заранее определил к спасению, и земные блага также даются тем лишь, кому Им решено их дать.
— А с его слов я сделал вывод, что он полагает человека способным добиться всего.
— Порою его рассуждения колеблются от крайности к крайности… А господин наместник, к примеру, убежден, что Бог о нас забыл; он так и сказал. Он полагает, что, сотворив наш мир и почивши от трудов, Господь до сей поры и пребывает в отдохновении, не наблюдая за вершащимся среди людей. Потеря жены надломила его давно… А около месяца назад, брат Игнациус, умер отец Иоганн, капеллан в замке господина фон Люфтенхаймера. Отец Иоганн мне много рассказывал о их молодых годах; они ведь были всегда рядом, почти друзья, а не только духовник и духовный сын. Это ввергло господина наместника окончательно в уныние. Жена, друг и духовник, сын далеко… У него теперь только дочь, и он панически боится утратить и ее тоже. Отец Иоганн перед своей кончиной порекомендовал ему одного из своих друзей как хорошего священника, способного занять его место, и господин фон Люфтенхаймер даже отрядил своих людей за ним, но… Не думаю, что будет то же единство душ. Думаю, господин наместник ощущает себя очень одиноким.
— Да, я это заметил… А фон Хайне? Что скажете — он всегда так несдержан в вине?
— Я не хотел бы показаться сплетником… — неуверенно пробормотал капеллан, и Курт кивнул:
— Понимаю; ну, что вы. Какие сплетни. Простая и понятная забота о душах мирян; кому об этом печься, как не вам и не мне? Полагается по чину.
— Граф фон Хайне… — все еще неловко произнес тот. — По-всякому. Некоторая слабость к винопитию в нем наблюдается, когда сильнее, когда слабее… В его жизни все сложилось не так, как он хотел. Его исповеди… не знаю, могу ли я… Да и без исповедей, просто — любит подсесть ко мне и поговорить…
— Я видел вас вчера, — отметил Курт, и капеллан вздохнул:
— Да. Вчера — снова. Я уж привык… Он ведь, брат Игнациус, не говорит — он жалуется; жалуется на свою судьбу. Все не так, как ему бы хотелось. Жена небогата — кроме родословной, никаких обеспеченностей; собственное имение на грани краха, дочь, прямо скажем, не красотка, вся в мать, dimitte Domine[154], а при отсутствии приданого — это возможный камень на шее до конца дней. Вот он и пьет… У всякого здесь свои маленькие слабости и большие прегрешения, если копнуть душу, не придется и копать-то глубоко.
— А у вас? — уточнил Курт, обратившись к капеллану, и тот, снова вздохнув, отозвался безо всякого смущения:
— А о моей слабости известно всем. Повара у госпожи фон Герстенмайер — чудо… Во времена редкого просветления я даже подумываю — а не возвратиться ли в монастырь? Хоть устав наш и не особенно строг, а все же там не такие пищевые излишества, коим предаюсь здесь. Боюсь, в райских вратах, когда придет мое время, застряну чревом… а в иные чертоги путь широк. Там пройду с легкостью.
— Боже мой, — усмехнулся Курт, обводя взглядом зал, — хоть кого-то здесь не одолела depressio? Я сегодня услышал многое — от опасений политического переворота до ожидания Преисподней; хоть бы кто-нибудь сказал мне, что видит впереди постоянство и счастье.
— Это вам скажет барон фон Вегерхоф, — с убежденностью отозвался капеллан. — У него, я полагаю, все хорошо — ну, или будет хорошо. Он переживает несчастья с легкостью, в будущее смотрит с надеждой, превратностей судьбы не замечает. Поговорите с ним — и на душе станет спокойнее.
— Думаете?
— Мне помогает, — передернул плечами капеллан.
— Майстер инквизитор! — окликнул от шахматного стола голос фон Лауфенберга, и Курт, поднявшись, улыбнулся:
— Вот и возможность это проверить… Спасибо за разговор, брат Штефан.
— Что это вы там застряли? — укорил граф, когда он приблизился; судя по раздраженным ноткам в голосе, фон Лауфенберг в очередной раз сдал все свои позиции на растерзание войскам противника, и теперь всеми силами пытался держать себя в руках. — Я завтра уезжаю, и больше, наверное, не представится возможности увидеть схватку века. Присаживайтесь. Александер согласился на партию с вами, а нам всем не терпится это увидеть.
— Это ваша месть, граф? — усмехнулся Курт, садясь. — Хотите посмотреть теперь на то, как бьют меня?
— Мы все это заслужили. Не упрямьтесь, майстер инквизитор. Справедливость требует поддаться на наши уговоры.
— А милосердие?
— А милосердия не существует, — уверенно отозвался фон Лауфенберг.
— Amen, — вздохнул Курт, утвердившись поудобнее, и кивнул на монету в руке фон Вегерхофа: — Орел.
За начавшейся игрой он следил вполовину внимания — позорного проигрыша все равно было не избежать, мысли же сейчас кружили по зале, останавливаясь по временам то на одном, то на другом госте; порою взгляд выхватывал в стороне лицо Адельхайды, с неподдельным интересом внимающей какому-то рассказу одной из дам, или хмурую физиономию фон Хайне, сидящего в отдалении в полном одиночестве. Заподозрить можно было любого — и с тем же успехом никого. Как верно заметил капеллан, у всякого человека есть в глубине или на поверхности души что-то, что он желал бы скрыть, или даже нечто такое, что и окружающие предпочли бы не знать, и даже, быть может, сам человек…
— Наверное, я сегодня не в форме, — с наигранно тяжелым вздохом произнес фон Вегерхоф, когда топчущиеся вокруг шахматного стола гости стали откровенно клевать носами и даже вслух жаловаться на скуку. — Предлагаю ничью.
— Мать Господня! — пораженно ахнул фон Лауфенберг. — Этого не может быть! Александер, что с тобой сделали эти торгаши? Подменили? Ты должен был за нас отомстить!
— Увы, Вильгельм, — развел руками стриг, — les voies du Seigneur sont impénétrables[155], иными словами — судьба переменчива. Судя по всему, вы не того избрали в заступники.
— Это просто бесчестно с твоей стороны. Я на тебя поставил.
— Все остались при своем, — успокаивающе проговорил фон Эбенхольц, — нечего белениться.
— Срочно найди себе еще одну хорошенькую горожаночку, — не унимался тот. — Пока ты был при девке, ты был непобедим. Наверняка воздержание на тебе плохо сказывается.
— Граф! — вспыхнул Эрих, и фон Эбенхольц, ухватив приятеля за локоть, оттащил его в сторону.
— Думаю, графу пора в постель, — пояснил он непререкаемо. — Да и мне тоже; завтра уезжать… Эрих, попрощайся за нас с хозяйкой и забери сестру.
— Я не стану извиняться за графа, — церемонно произнес юный рыцарь, когда оба удалились. — Если вы затаили на него зло, барон фон Вегерхоф — поделом.
— Он пьян, — попытался вмешаться фогт, и Эрих пренебрежительно покривился.
— Граф и в трезвом виде неприемлем, — отозвался он с уверенностью, коротко поклонившись в сторону всех разом. — Прощайте, господа.
— Нарвется парень когда-нибудь, — вслед ему вздохнул Курт; фогт улыбнулся:
— Юность… Идеалы…
— … преждевременная смерть, — довершил он мрачно, и фон Люфтенхаймер напряженно скосил взгляд в сторону молчаливого фон Вегерхофа, неловко проронив:
— Примите соболезнования, барон. Здесь никто не сказал ни слова о случившемся в вашем доме, если не считать этого неприличного выпада…
— Не застольная тема, — согласился стриг, и фогт поморщился от его улыбки.
— Вы хорошо держитесь, — вздохнул фон Люфтенхаймер с пониманием. — Хотя я знаю, что вам тяжело и неприятно… И, поверьте, если бы я мог… как-то вам помочь…