Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Я совсем перестала читать газеты, казалось — мы победили, что же еще интересного может произойти? Сейчас кажется несколько смешной такая запись в моем дневнике (я снова вела его с конца июля до конца августа).

8. VIII.45

Сегодня опять дождь — косой, нескончаемый. Целый день никуда не выходила, читала стихи и греческую литературу. К вечеру пришла Оленька (Пастухова), а потом Неля, и мы опять долго говорили. Во время нашей беседы вдруг раздались знакомые перезвоны позывных, и мне почему-то сразу подумалось: не война ли это с Японией? Так оно и было. Больше всего мне понравилось «союзники предложили» — представляю себе. Д. Т. [Дмитрий Тихонович Гнедин, наш сосед] сегодня в прекрасном настроении, ибо завтра едет в Берлин, выскочил к нам с Нелькой в переднюю и долго болтал о каких-то атомных бомбах…»

Госэкзамены я все сдала на «отлично». Направление на работу мне дали сначала в Казань, потом заменили Ярославлем. Это было очень обидно, потому что большинство девочек остались в Москве. Неля уже работала и получила с этой работы вызов, три девочки из нашей группы были замужем, Аню и Галю тоже оставили здесь. Правда, Дору направили в Свердловск, а Сару в Рыбинск, но обе они были не москвички. Кроме того — но об этом я тогда еще не могла знать, — все последующие годы окончивших с отличием обязательно оставляли в Москве. Выручил меня в конце концов дядя Эля, правда, ему не очень хотелось это делать, и тетя Люба тоже считала, что я уже вышла из того возраста, когда меня надо опекать, но все-таки он достал мне справки, что моя мама нуждается в постоянном присмотре, а сама я прохожу длительный курс амбулаторного лечения по поводу прогрессирующей близорукости. Мне разрешили остаться в Москве, но надо было самой найти работу, а это было нелегко. Временно дядя Эля пристроил меня к одному своему бывшему пациенту, директору технического отдела газеты «Известия» Медведеву, внештатным переводчиком технической литературы. Весь август я переводила для него статьи с английского и немецкого и получила первый в своей жизни гонорар.

А Наташе тем временем делалось все хуже. Каждые три-четыре дня я ходила к ней в больницу, через день ездила к ее маме узнать, как она, и передать записочку или фрукты. Бедная моя подружка лежала бледная, осунувшаяся, с усталыми, измученными глазами. Температура продолжала оставаться высокой, ее не могли сбить, от болей помогали на время спасали уколы пантопона, и она хотя бы ночью могла немного поспать. Ей наконец поставили диагноз — туберкулезный перитонит (воспаление брюшины). «Нет, Лорчик, я уже не поправлюсь, — грустно говорила она. — Расскажи мне, пожалуйста, что-нибудь… Сонечка [подруга Анны Васильевны] так интересно рассказывала про выставку картин. Может быть, ты фильм какой-нибудь видела…» Мы с Людой как раз смотрели очень глупый, но смешной фильм «Джордж из Динки-джаза», но мне показалось неприличным развлекать ее, больную, такими сюжетами. «Тогда расскажи мне про природу. Какие сейчас деревья? Желтеют уже?»

Тетя Зина подарила мне на день рождения (на который, между прочим, впервые в моей жизни позвали много гостей!) одну свою сережку с бриллиантом, и я отдала ее в мастерскую сделать из нее колечко — первое мое колечко! Но так хотелось чем-то развлечь и обрадовать Наташу, что я надела его ей на палец: «Выздоравливай скорее, и тогда я тебе подарю его насовсем!» Наташе очень нравилось это колечко. «Знаешь, как оно меня радует, — сказала она мне как-то, — я все жду, когда подойдет луч солнышка, и тогда я тихонько верчу это колечко… Ты даже не представляешь, какой красоты цвета в нем играют, я никогда таких не видела. Особенно красив синий цвет. И только чуточку передвинешь — уже зеленый сияет, потом оранжевый…»

В одно из моих посещений в сентябре она вдруг оживилась: «Я все-таки, наверное, скоро поправлюсь. Только бы скорее! Я тогда уеду с Васей к нему на Украину и буду там в деревне учить ребятишек в школе английскому. А ты будешь каждое лето приезжать ко мне. Обязательно будешь приезжать. И мы с тобой будем бродить по полям и лесам — Вася говорит, у них есть там лес.

А 13 сентября, в пасмурный, дождливый день, — по радио как раз звучала любимая Наташина Пятая симфония Чайковского — в окно ко мне постучала Люда. «Я не зайду, некогда, открой форточку. Мне только что звонила Наташина мама. Наташа умерла».

Хоронили мы Наташу через два дня на Рогожском кладбище. Пришли все, кто так недавно был на ее свадьбе, — все ее подружки, к которым я так ревновала ее. Я потом ни на одних похоронах не видела, чтобы люди так горько плакали. Дождь тоже не кончался. На обратном пути Дмитрий Иванович, Вася, Соня, Тамара — школьная подружка из того же дома — и я зашли на Вековую. Посидели за столом, поели кутью, потом тихо разошлись. На улице меня догнала Анна Васильевна: «Лора, вот же ваше колечко! Ей оно так нравилось, она все смотрела, как играет камушек. Мы его сняли уже после того, как она…» — ее начали душить слезы. Я потом несколько лет по праздникам посылала Анне Васильевне открытки. Она отвечала мне, сообщая новости: Вася снова женился и приезжал к ней со своей женой. У Васи родилась дочка, и ее назвали Наташей. Потом у Анны Васильевны года два жила маленькая племянница, которую она привезла со своей родины, из-под Смоленска.

А потом Анна Васильевна перестала мне отвечать, я решила, что она уехала, и тоже бросила ей писать. Раз в году я навещала Наташину могилку и однажды нашла на том же камне новую надпись: «Дмитрий Иванович».

Вдруг через двадцать лет — это было уже в 1966 году — я получила от Анны Васильевны открытку с портретом Чайковского. «Перебирала сейчас старые фотографии и открытки, — писала она, — и нашла одно давнишнее ваше письмо Наташе. Потом мне попалась эта открыточка, вспомнилось, как часто мы ходили на концерты. Помните ли вы Наташу? Не знаю, слыхали ли вы, что Вася тоже умер. Я была бы рада, если бы вы навестили меня, только обязательно сначала предупредите меня открыточкой, когда вы хотите прийти…» Я сразу же ответила ей, написала о своих новостях и просила ее самой назначить мне удобное для себя время, когда я могу прийти. Она мне не ответила. А потом я нашла на Наташином камне новую, очень небрежно выбитую надпись: «Косачева А. В.», без всяких дат.

Институт востоковедения

Одновременно с этими горестными переживаниями меня наконец устроили на работу. О том, что я мыкаюсь, нигде не пристроенная, узнала «учительница первая моя» Н. Д. Лукина и сообщила об этом Зинаиде Ган, которая работала уже не у нас, а в Институте мировой литературы. Та вызвала меня к себе. Я отправилась на встречу с ней на улице Воровского — пошла не одна, а с дядей Моисеем, который был в то время в Москве и принимал во всем горячее участие. Зинаида Евгеньевна бросилась меня обнимать и целовать: Му little poet! («Мой маленький поэт!») Она дала мне в красивом конверте рекомендательное письмо к преподавательнице, работавшей в Институте востоковедения. Письмо это произвело на старушку должное впечатление — она мило побеседовала с дядей Моисеем и обещала непременно помочь мне.