Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Институт востоковедения

Одновременно с этими горестными переживаниями меня наконец устроили на работу. О том, что я мыкаюсь, нигде не пристроенная, узнала «учительница первая моя» Н. Д. Лукина и сообщила об этом Зинаиде Ган, которая работала уже не у нас, а в Институте мировой литературы. Та вызвала меня к себе. Я отправилась на встречу с ней на улице Воровского — пошла не одна, а с дядей Моисеем, который был в то время в Москве и принимал во всем горячее участие. Зинаида Евгеньевна бросилась меня обнимать и целовать: Му little poet! («Мой маленький поэт!») Она дала мне в красивом конверте рекомендательное письмо к преподавательнице, работавшей в Институте востоковедения. Письмо это произвело на старушку должное впечатление — она мило побеседовала с дядей Моисеем и обещала непременно помочь мне.

Так я стала преподавателем английского языка в Московском институте востоковедения, в Сокольниках, Ростокинский проезд, 13а. И началась самая счастливая полоса моей жизни, длившаяся уже не дни или месяцы, а годы. Точнее, больше четырех лет.

Счастливым этот период был из-за работы, из-за состояния души — постоянного, пусть безответного, увлечения, чувства свободы. Были, конечно, и неприятные моменты, но они почти забылись, и все это время запомнилось как один солнечный день с легкими тучками.

Как я уже сказала, Институт востоковедения находился в Сокольниках, точнее, за Сокольническим парком, — небольшое красное с белым четырехэтажное здание расположилось среди сосен на высоком берегу Яузы. Вдоль небрежно вымощенного булыжником Ростокинского проезда стояли отдельные одноэтажные деревянные домики с садами, между ними были полянки с редкими соснами и березами. Ехать туда надо было от метро «Сокольники» трамваем № 4 остановок шесть. С работы мы обычно, если только позволяла погода, возвращались пешком через парк, в то время в этом дальнем своем конце совсем запущенный и тем более приятный.

Вообще-то я всегда боялась преподавательской работы. Я не была педагогом по призванию, и некоторое удовольствие мне доставляло только объяснять людям что-то для них новое, но отрабатывать, закреплять материал, а тем более требовать заученное было совершенно противно моей природе. В то же время я, конечно, была счастлива, что буду работать не в школе, а в институте, да еще таком хорошем.

К своему удивлению, я в самом начале обнаружила, что совершенно не знаю английской грамматики. Пришлось все не только учить заново, но и придумывать, как лучше объяснить студентам. Хорошо еще, что нам выдавали лишь общий план и мы могли сами как угодно располагать материал, добавлять что-то, придумывать интересные виды работ, т. е. пользовались большой свободой.

Несколько смущало меня то, что кафедра западных языков состояла процентов на восемьдесят из старушек от сорока пяти до семидесяти лет: первое время я их побаивалась. И когда одна из них, Болховитинова, руководительница первого курса, без предупреждения пришла ко мне на урок, я настолько испугалась, что стала, как на экзамене, говорить гораздо громче обычного. К своему ужасу, я провела весь урок совсем не так, как задумала, и, самое страшное, мне все время казалось, что студенты замечают, как неестественно и напряженно я себя веду. Болховитинова ушла минут за пять до конца урока, а я, как только прозвенел звонок, бросилась вниз в раздевалку и на улицу. На следующий день я боялась зайти на кафедру, но моя начальница подкараулила меня на лестнице и поманила пальцем. Дальше я выслушала первый — и, к счастью, последний — выговор в своей педагогической деятельности — выговор, впрочем, не за плохое ведение урока, а за то, что я вопиюще самоуверенна, не интересуюсь замечаниями старших и проявляю неуважение к начальству.

Студенческие группы в то время были большие, по 12–16 человек, примерно 2/5 девочек и 3/5 ребят, причем среди последних были парни и постарше меня, пришедшие после фронта. Одна моя группа, арабская, состояла почти сплошь из таких. Вообще, я до сих пор помню фамилии всех студентов этих моих первых групп, — «арабской» и «бенгальской». У каждой группы было по восемь часов английского языка в неделю, а нагрузка преподавателей была, трудно сейчас поверить, — всего 16 часов в неделю! Правда, так было только в первые два года моей работы, потом ввели 22–24 часа, а под конец у меня был даже период с 36 часами.

Со студентами бенгальской группы у меня сразу сложились какие-то особые, дружеские отношения. Все как один студенты здесь подобрались талантливые, начитанные, остроумные и очень веселые и дружные. Самым веселым был некрасивый, небольшого роста, бедно одетый талантливый пианист и поэт Сережа Цырин, часто взрывающийся на уроках заразительным булькающим смехом. Своеобразным человеком был Эрик Комаров, у которого все домашние работы перемежались высказываниями различных философов и его собственными размышлениями, а доклады он делал такие интересные, что я себя чувствовала перед ним ученицей. Сверкал остроумием Женя Хазанов, носил мне книги и приобщал к творчеству Рабиндраната Тагора увлекающийся индийской литературой Саша Гнатюк, поражал своим почти истерическим трудолюбием нервный долговязый Боря Карпушкин, подготовленный немного слабее других. Девочки тоже все были умные и красивые. Конечно, часто они ставили меня в неловкое положение. Они, конечно же, чувствовали, что я еще очень молода и неопытна, и пробовали меня смутить. Например, во время урока Рита Кафитина передает мне записку: «Лора Борисовна! Сегодня произойдет ужасное событие: предстоит дуэль между товарищами Цыриным и Карпушкиным. Вы хорошо знаете, что причина поединка — вы. Сделайте что-нибудь, чтобы они остались живы». Мне бы рассердиться, а я не рву записку, а пишу на ней: «Где?» Ответ: «Над Яузой, за институтом». В тот вечер встречаю всю компанию на концерте в консерватории. «Вы оба живы? А как же дуэль?» Как сейчас вижу улыбающиеся лицо Сережи над рядами стульев: «Победил я, Лора Борисовна. Я его в Яузу сбросил, честное слово!» Сережа всегда был увлечен какой-нибудь девочкой, и девочки с ним охотно дружили, но не более того. Сережа страдал, и часто улыбка его была типа «смейся, паяц».

— Сережа, что вы там пишете? Вы совсем меня не слушаете.

— Лора Борисовна, я ехал сегодня в институт, висел на подножке трамвая и сочинил вдруг стихи. Сейчас спешу записать их, а то забуду, — а потом добавляет: — Хотите, вам подарю? — И отдает мне листок:

В брызгах солнечной суетыСиний воздух капелью вымыт,Ранним утром мои мечтыГолосами поют живыми.Солнце плещется у колесаВ разлетающемся фонтане…Новый день в золотых волосах,Как веселый ребенок, встанет.В теплом ветре моя голова —Пой и смейся, рванись и взвизгни:Пусть весенний гремит трамвайИ несет нас к любви и жизни.Груды снега в журчащем плену —От лучей все равно не сбежать им…Я встречаю мою веснуКрепким, яростным рукопожатьем.Час придет: я в глаза ей взгляну,И, от солнца, от радости хмелен,Зацелую мою весну,Погружусь в ее нежную зелень…

Учились все эти ребята хорошо. Уважали ли они меня? Не знаю — видимо, не очень. Но любили. И мне было радостно — впервые люди должны слушать меня. И у меня положение такое, что могу быть смелой, преодолеть свою вечную робость, могу сказать что угодно!