Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

С ним-то Майя и поселилась теперь в общежитии, занимавшем первый, вровень с землей, этаж ветхого двухэтажного домика в глубине тупичка. В темном, закоптевшем от керосинок и примусов коридоре этого клоповника всегда стоял густой, душный запах кислых щей, гуталина и каш и мелькали мрачные тени жильцов — преподавателей института, в основном с кафедр восточных языков. Они интриговали друг против друга и бегали к Майе с Яшей, стоявшим в стороне от их склок, прося разобраться или пытаясь заручиться их поддержкой. Был случай, когда жена одного доцента обвинила другую в том, что та насыпала ей соли в суп. Во время этого страшного скандала сцепились и мужья: один погнался за другим по коридору с топором в руке. Потом знакомые журналисты той и другой стороны написали об этом в две разные газеты фельетоны, один назывался «Ученый склочник», другой «Егоров пишет». Майя очень развлекала нас своими рассказами об общежитии.

Помимо общения с подругами и знакомыми у меня в конце 1946 года появилось новое, чрезвычайно приятное развлечение — семинары профессора Виктора Абрамовича Цуккермана.

Юля Антонова ходила на лекции «Музыкального университета». Один раз она пригласила и нас с Людой. Лекция в Доме ученых была не совсем обычной по содержанию — не о творчестве того или иного композитора вообще, а о си-бемольной сонате Листа. Все прозвучало для нас ново и неожиданно. Виктор Абрамович, не обладая ораторскими данными, говорил так увлекательно, высказывал такие оригинальные суждения и к тому же играл куда лучше знаменитого пианиста, исполнявшего потом эту сонату, что мы были счастливы, когда услышали объявление, что для желающих профессор Цуккерман будет по воскресеньям проводить семинары. Наконец-то мне представилась возможность стать по-настоящему музыкально образованной, пусть хотя бы только и слушателем. С той поры и до 1952 года я не пропустила почти ни одного семинара. Занятия проводились довольно регулярно, по воскресеньям, в одиннадцать часов утра в зале Чайковского на площади Маяковского. За эти годы мы прослушали подробнейший разбор всех симфоний, сонат и даже опер как русских, так и западных композиторов. Очень приятна была скромная, камерная манера ведения этих семинаров — не лекций для музыкально малообразованной публики, а скорее бесед, высказываний оригинальных мыслей для избранных одновременно с незаурядным исполнением произведений. Постоянных слушателей семинара было человек сорок. Иногда людей собиралось больше или немного меньше, почти все умели играть на инструменте. Стоило это удовольствие всего 5 рублей за занятие. Это был особый, прекрасный мир, и я всю неделю с нетерпением ждала воскресений. Иногда мне — так же как, кажется, всем посетительницам семинаров — казалось, что я влюблена в Виктора Абрамовича. Во всяком случае, я получила от него так много, что до сих пор благодарна ему.

Осенью 1946 года в институте к нам на кафедру пришла большая группа (человек десять) молодых преподавательниц, окончивших в этом году МГПИИЯ и оставленных в Москве как отличницы или замужние. Старушки кафедры после этого одна за другой стали уходить на пенсию. Молодежь была в большинстве своем симпатичная, но такого дружного коллектива, как в совместной учебе, уже не складывалось. К счастью, интриганок или других неприятных типов среди новеньких не было, но меня несколько удивило, как некоторые среди них в первые же дни старались выделиться. Одна из них, например, на первом же заседании кафедры выступила с докладом «Новое в концепции категории времени в английском языке», в котором, к моему удивлению, просто слово в слово повторила одну из лекций профессора Смирницкого, которую я тоже в свое время слушала. Доклад произвел большое впечатление на пожилых членов кафедры, и об этой преподавательнице утвердилось мнение как о выдающемся светиле науки! Другие старались выдвинуться в общественной работе, одну вскоре даже избрали депутатом райсовета. Все это меня, да и Таню с другой ее приятельницей, Линой Беляевой, мало трогало, мы просто наблюдали и делились мнениями. И радовались, что на кафедре стало интереснее и веселее.

Всем, кто работал в то время в Институте востоковедения, запомнились замечательные языковые вечера — китайские, японские, индийские. Их прекрасно организовывали энтузиасты-преподаватели, в большинстве своем побывавшие в странах Востока. Зал, лестница и коридоры украшались в национальном стиле фонариками, транспарантами с ковровыми рисунками, из репродукторов звучала национальная музыка. На индийские вечера супруги Гладышевы всегда привозили и устанавливали на одном из этажей большой макет Тадж-Махала под стеклянным колпаком. В зале силами студентов давался концерт: песни, танцы, сценки из народной жизни, фокусы. Студенты под руководством преподавателей делали костюмы для представлений. Пригласительные билеты печатались в институтской ротаторской и тоже украшались национальным орнаментом.

Проводились и вечера на английском языке. Они были более многолюдны (ведь английский, за исключением турецких групп, изучали все), поэтому их устраивали не в здании института, а в клубе МГУ на улице Герцена. Главным организатором этих вечеров всегда был Яша Островский. Майя неизменно участвовала в драматических отрывках и скетчах, она и познакомилась с Яшей на репетициях.

Очень мило и тепло проходили и общеинститутские вечера перед праздниками. После неизменной торжественной части и концерта (или спектакля, если вечер проводился в театре) бывали танцы, во время которых мы смешивались с толпой студентов, начальство против этого не возражало.

Все мы были молоды, все думали о любви. Я влюблялась в одного студента за другим (скорее, это было какое-то восторженное состояние души, ищущее выхода) и вскоре заметила, что в тех группах, где есть милый моему сердцу юноша или где, как я знала, я сама кому-то нравлюсь, уроки мои проходили интереснее и живее, я старалась придумывать что-нибудь особое, необычное. Как всегда, мои увлечения бывали безответными, мне всю жизнь не везло в любви. А те немногие, которым я нравилась, как правило, были мне страшно неприятны. Так, дома у меня часто появлялся мой бывший одноклассник Юра Клочков, который очень грубо и неуклюже пытался за мной ухаживать, лез целоваться, предлагал руку и сердце. Я не могла даже превозмочь себя и сходить хоть раз с ним в кино или в театр. Когда я его окончательно и всерьез прогнала, он стал ходить к маме и беседовать с ней обо мне. Он просил у нее моей руки. Маме было очень приятно, что он приходит и говорит с ней, она бы рада была иметь его своим зятем. Он оканчивал тогда медицинский институт и долго еще ходил ко мне якобы для того, чтобы я ему помогала с немецкими переводами.