Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Учились все эти ребята хорошо. Уважали ли они меня? Не знаю — видимо, не очень. Но любили. И мне было радостно — впервые люди должны слушать меня. И у меня положение такое, что могу быть смелой, преодолеть свою вечную робость, могу сказать что угодно!

На зимних экзаменах произошел забавный конфуз. Ассистентом у меня была совсем древняя симпатичная старушка по фамилии Беатус. Закончил отвечать Карпушкин. «Выйдите пока, — сказала она ему, — мы посовещаемся, потом отдадим вам зачетку». «Ну, как вы думаете?» — спросила я. «Что же, четверку, пожалуй, можно…» Я была разочарована. Обычно я ставила Борису «отлично». За ним отвечала Рита Кафитина. Я опять шепотом спрашиваю: «Что вы ей хотите поставить?» Пожимая плечами, моя ассистентка говорит: «Ну… удовлетворительно, пожалуй, можно». Я покраснела от испуга. Рита была моей лучшей отличницей! «А вы сами-то как считаете?» — «Не знаю, она вообще-то у меня всегда очень хорошо училась…»

Беатус вдруг рассмеялась. Долго тряслись ее белые кудряшки, и на глазах даже выступили слезы. Она обняла меня за плечи: «Милая моя! Да вы знаете, кого вы мне напомнили? Есть у Чехова такой рассказ — «Размазня». Вот вы — точно как та молоденькая гувернантка. Разве можно так? Ведь первый мальчик был отличный, а эта девочка — вообще чудо, ответ ее был блес-тя-щий! А вы и против тройки боитесь возразить. Сейчас же ставьте им обоим «отлично»!» Я, конечно, сказала, что впервые в жизни принимаю экзамен, что я не знаю еще критериев. «Это все ерунда! Просто нельзя быть размазней. Вы должны уметь постоять за себя. Как же так можно!»

Среди преподавателей я первое время чувствовала себя довольно одинокой. Не с кем было отвести душу, что так необходимо бывает на работе.

А весной 1946 года к нам с курсов иностранных языков перешла Таня Барышникова, и у меня наконец появилась в институте подруга, с которой можно было говорить обо всем на свете. Она была на четыре года старше меня, с довольно бурным прошлым и трудным характером. Мать взяла ее годовалым младенцем из детского дома, и кто были Танины настоящие родители, так и осталось неизвестным. В доме у приемной матери бывали люди, связанные с кино, и маленькая Таня Мухина с большими лукавыми черными глазами с 4–5 лет стала сниматься в немых кинофильмах — среди прочих ролей она сыграла маленького озорного беспризорника в «Мисс Менд». Когда в Москву приезжала Мэри Пикфорд, то она очень просила Танину маму отдать девчушку ей, обещая сделать ее в Америке кинозвездой, но ей было отказано, и Таня осталась в Москве. Мать ее вышла замуж, и, по рассказам Тани, отчим ненавидел ее и часто бил. В 1937 году он был арестован, и больше о нем не слышали. После седьмого класса Таня пошла учиться в сварочный техником. Окончив его, она проработала какое-то время на заводе в Мытищах и вышла там замуж за инженера, своего начальника, — тот ради нее бросил семью, и, когда Таня поняла, что он очень привязан к своим детям, она разошлась с ним. В 1940 году она поступила в городской пединститут на отделение английского языка, и в том же году вторично вышла замуж, теперь за инженера Барышникова. В 1941 году у нее родился сын, но он умер, не прожив и семи месяцев, Таня говорила — от голода. С мужем она через год разошлась, так как жизнь их стала состоять из сплошных ссор. Таня сама признавала, что виновата бывала почти всегда она. У нее был тяжелый характер, она была очень требовательна к другим, иногда коварна, подвержена частым необъяснимым сменам настроения, от которых страдали окружающие и сильнее всего она сама — разум ее в этом не участвовал, она просто не могла ничего с собой поделать.

В то время, когда я с ней познакомилась, она жила в маленькой, сырой и темноватой комнатушке на Новой Басманной. Подружились мы как-то сразу — договорились поехать в одно воскресенье за город «куда глаза глядят». С Северного вокзала доехали до Монина и пошли вдоль железной дороги в обратном направлении. По дороге мы выяснили, что обе любим природу и музыку. Мы о многом переговорили и много промурлыкали мелодий. После этого дружба наша благодаря Таниным настроениям протекала очень бурно и неровно. Таня бывала то весела и ласкова со мной, то могла вдруг ни с того ни с сего обидеться или неожиданно раскричаться на меня. Например, я дала ей на урок одну свою тетрадь с упражнениями, она забыла ее мне вернуть. Через два дня мне эта тетрадь понадобилась, и я спросила, нужна ли она еще ей. В ответ я (и все присутствующие на кафедре) услышала крик, град оскорблений — оказалось, тетрадку она оставила дома. А на следующий день она швырнула мне ее на стол. «Как ты можешь после этого…» — удивлялись все. А я могла. Иногда мы месяцами не разговаривали с Татьяной, будто и не замечали друг друга. Мириться после этого всегда приходила она, ведь она сознавала, что виновата. Мужья, возлюбленные, большинство подруг не выдерживали ее характера и уходили. Я прощала ей целых тридцать семь лет. Все-таки она меня по-своему очень любила. И была интересным человеком.

В самом конце первого года работы мои «бенгалята» подарили мне такой огромный букет пионов, что я могла нести его, только обхватив обеими руками. Я шла с ним, гордая и счастливая, ведь ребята попросили меня взять их и на следующий год. А в метро я услышала, как одна женщина сказала другой: «Какой большой букет девочка несет, наверное, от класса учительнице…»

Лето этого года я провела совсем скучно. Все мои подружки разъехались, а я гуляла с мамой в московских парках. Свою заработную плату (1050 рублей в месяц) я отдавала маме, как это делал в свое время и папа, и о том, чтобы куда-нибудь поехать, не могло быть и речи. Я дождаться не могла, когда же придет сентябрь и снова начнутся занятия в институте.

Майя Петрова, дочь Анны Моисеевны, учившаяся на третьем курсе Института востоковедения, жила теперь совсем рядом с нами, в Сретенском тупике, в общежитии института, и с ней я тоже нередко общалась. У этой красивой девушки жизнь сложилась не очень удачно. За ней ухаживали очень многие, она была весела и мила со всеми, ходила с ними в театры, танцевала и флиртовала с детской беспечностью. Когда же сама всерьез влюбилась в красивого парня, Ромку Ахрамовича (на курс старше нее), то тот так долго пребывал в нерешительности и откладывал серьезное объяснение, что она решила назло ему выйти замуж за другого. Только ради того, чтобы потом, когда Рома наконец объяснился ей в любви, сказать: «Поздно, Ромочка. Я уже обещала стать женой другого». Каких только глупостей люди не делают. Майя долго потом жалела об этом своем решении. «Другим» же, ставшим ее мужем, был Яков Островский, преподаватель нашей кафедры, на 13 лет старше Майи. Он вырос в США в семье дореволюционных эмигрантов, окончил Гарвардский университет и после войны приехал навсегда в Советский Союз, куда еще раньше вернулась его старшая сестра. У нас на кафедре в него были влюблены две молодые женщины, но он с самого начала просил нашу лаборантку, симпатичную Марию Константиновну, намекнуть этим дамам, что он возьмет в жены только кого-нибудь в том же положении, что и он, то есть бесквартирную, чтобы никто не говорил потом, что он «женился на жилплощади». За Майей он ухаживал долго, красиво и романтично, и ей, конечно же, льстило такое внимание со стороны старшего, обожаемого всеми студентами человека. Яша умел преподнести себя, на уроках острил и применял всякие американские методы: во время докладов ребят рисовал на доске цветными мелками «график ответа», выпускал устные газеты, руководил самодеятельностью.