Окнами на Сретенку - Лора Беленкина

Запомнился мне февральский вечер нашей группы, который мы устроили у Жени Шиманко, жившей в одном из сретенских переулков. Мы долго готовились к этому празднику. Каждый должен был подготовить какое-то выступление, составлялись речи, мы долго рылись в журналах в поисках подходящих картинок для «фотографий». Мы — это подготовительный комитет: Женя, Галя и я, от остальных все держалось в тайне, и каждый готовил свой номер тоже как сюрприз. Было придумано и угощение: мама Жени испекла пирог, каждому поручили принести что-то из дома. Вина не было, были, кажется, какие-то разбавленные соки да вода, но на столе стояли винные бутылки, на которые мы наклеили придуманные и изготовленные нами этикетки. Здесь были Exegi! из винных погребов Горация, Whisky — Ohthere, 90° (этот Охтхере, живший в IX веке, был из «Беовульфа») и тому подобные. Вечер прошел прекрасно — кажется, давно мы так не смеялись. Среди концертных номеров был танец Жени в японском кимоно, с веером и зонтиком, сцена из «Как важно быть серьезным» с измененными именами, исполненная Галей и Валей[64], и с вечера все унесли маленькие сувенирчики, сделанные Галей, и «фотографии» с надписями. Мне дали вставленный в картонку скрипичный ключ из проволоки, обмотанной желтым шелком: все знали, как я люблю музыку. Засиделись мы почти до полуночи. Наташа жила дальше всех и не успела бы добраться домой до комендантского часа, поэтому она пошла ночевать ко мне.

Она в то время уже была невестой некоего Васи Уманского, и в начале марта должна была состояться свадьба. Особенно счастливой Наташа себя не чувствовала, Васю знала плохо. Это был типичный «фронтовой друг» — кто-то дал адрес его полевой почты, начали переписываться. Таких корреспондентов у Наташи было несколько, а потом просто он первым к Наташе приехал, был очень настойчив, и она как-то растерялась и согласилась стать его женой. Она даже плакала, когда рассказывала мне об этом, и я подумала — сколько у нее было увлечений и страданий, а тут… Наташиным любимым фильм была «Бесприданница», и чем-то она была похожа на ту Ларису. Было и еще одно огорчение: уже став невестой Васи, она вдруг получила из Германии посылку от другого «фронтового друга», Владика. В посылке были всякие вкусные вещи и два красивых шарфика; пока Наташа терзалась, как бы вернуть ему все эти вещи, явился к ней он сам, полный надежд (как рассказывала Наташа, очень симпатичный и умный), а ей пришлось его сразу расстроить и сказать, что она невеста другого. Все это было для нее нелегко, она чувствовала себя обманщицей, виноватой. Вася же торопил свадьбу, потому что он еще не побывал у себя дома, на Украине, не видел своих родных. На следующий же день после свадьбы он должен был на месяц отбыть к себе на родину.

Наташа очень нервничала, но свадьба прошла неплохо. Тогда все было менее торжественно, чем сейчас, никаких белых нарядов для невесты или украшенных машин. Пошли в загс, расписались, потом дома ужин. Стол был накрыт у соседки в ее более просторной комнате; гостей было человек двадцать. Оказалось, что у Наташи подружек еще больше, чем я знала, и мне, конечно, показалось, что и она, и ее мама больше обращаются к тем девочкам, и опять меня терзала глупая ревность. Сам Вася оказался приятнее, чем я ожидала, не очень, видно, умен, но держался он скромно и не спускал влюбленных глаз с Наташи. Разве можно было ее не любить…

В 1945 году нам с мамой жилось уже не голодно. Тому было две причины. Во-первых, мне через деканат порекомендовали двух девятиклассниц для частных уроков. Девочки жили недалеко, на Кировской, и ходили ко мне два раза в неделю. За урок они платили 15 рублей, и это было большим подспорьем: можно было покупать продукты на рынке или в магазинах по высокой цене, без карточек. Во-вторых, в доме у нас появилась мука, и мама иногда пекла из нее кексы и фруктовые пироги. Вот как появилась мука. Осенью 1944 года одна знакомая Анастасии Павловны подговорила маму поехать вместе куда-нибудь подальше от Москвы и выменять на вещи муку. Это было очень рискованное предприятие — от Москвы отъехать дальше 100 км можно было только по специальным пропускам, и, если бы маму схватили, да еще увидели бы по паспорту, что она немка, Бог знает, чем бы это могло закончиться. Трое суток мамы не было, и понятно, как я все это время беспокоилась. Но все обошлось благополучно: мамина спутница была женщина боевая, даже нахальная, и они везде проскочили. Мама, конечно, не раскрывала рта; переговоры с патрулями вела только та женщина, и так они на попутных машинах от Наро-Фоминска добрались до Ельни. Мама потом рассказывала о страшных разрушениях и пепелищах, которые они видели вокруг. Ночевали у крестьян, и мама боялась, что ее убьют, когда узнают, что она немка. Но ничего подобного не произошло, ее еще и пожалели: «Чего ж теперь, ведь тоже люди, не все как Гитлер». Обратно обе женщины ехали совсем нелегально — в теплушке, вместе с солдатами, спрятавшими их под сеном и одеялами. Никогда в жизни мама не переживала еще подобных приключений, но приехала она веселая и торжествующая: выменяла папино зимнее пальто на большой мешок муки!

У Пастуховых была в то время кошка, тигровая пушистая красавица. Кошки, а также, конечно, и собаки, к тому времени в Москве почти перевелись и были большой редкостью: никто их не мог во время войны прокормить. Но в эту весну желающих завести у себя зверушку было много, поэтому на будущих детей пастуховской кошки выстроилась целая очередь, и меня записали в первую четверку. Котята появились в начале апреля. Я как-то упустила этот момент, и, когда меня позвали, трех хорошеньких уже разобрали и мне достался самый дохленький, с очень смешным и жалким хвостом (это была единственная часть его тельца, где шерсть была длинная, как у его матери, но волосики были редкие, словно кто-то этот хвост общипал). Сначала мы думали, что это кот, и я назвала его Радамесом, потом оказалось — кошечка, и мне захотелось дать ей греческое имя — Андромаха. Клитемнестрочка. И вдруг придумалось нелепое Софоклочка, да так и пристало к ней. Хорошенькая мордочка, несколько облезлый вид и необычное имя нравились всем знакомым, причем имя запомнилось так надолго, что меня еще через тридцать лет спрашивали: «Помнишь еще вашу кошечку Софоклу?» А Софокла сразу поняла, что может делать у нас в доме что хочет. Например, если лень дойти до кухни в песок, сходить ночью в стеклянную ванночку на моем письменном столе, где лежали карандаши. Спала она только со мной. Утром, бывало, потягивается, бесцеремонно уперев все четыре лапы мне в бок, и смотрит на меня, прищурившись и с выражением легкого презрения. Между прочим, она так и осталась кошечкой небольшой, хрупкого сложения.