Эпоха зрелища. Приключения архитектуры и город XXI века - Том Дайкхофф

пишете, несправедливо. Один парень, когда я делал павильон галереи «Серпентайн» [в Лондоне, в 2008 году], сказал, что я «лошадка, которая бежит всегда по кругу». Как хочешь, так и понимай.

А еще есть эффект, который Бильбао оказал на его собственную жизнь, Для того, чтобы убедиться в значимости здания, самому Гери потребовалось время.

– Как-то раз я приехал в Бильбао уже после… Въехал в город, вижу это здание. Я сказал себе: «Господи! Что я сделал с этими несчастными людьми?» Пара лет ушло на то, чтобы признать в нем неплохую работу… Это меня смущало.

До того, как он выиграл в маленьком закрытом конкурсе, Гери был совсем другим человеком. Он полагает, что выиграл именно потому, что был посторонним – крученой подачей с левого поля. Таким он и был, просто делал свое дело – то же, что делал десятилетиями. Возможно, он оказался тем, кто был нужен, в нужном месте и в нужное время: то была своего рода юстировка по звездам.

Слава по-прежнему пугает Гери. Фрэнк Ллойд Райт или Ле Корбюзье ей наслаждались, щеголяли напропалую тростями, плащами и модными очками, самозабвенно управляли контактами с общественностью. Гери же делает всё наоборот, возможно – сознательно. На улице мимо него пройдешь и не оглянешься. Коротышка-толстяк, давно небритый, одетый в мятую повседневную одежду, которую, вполне вероятно, подобрал у старьевщика, он совсем не выглядит, как знаменитость. На интервью он прибыл, шаркая бочком, опустив глаза, точно пиццу доставлял. Во всем этом есть нечто из его родного города. Лос-Анджелес известен своей хорошо рассчитанной повседневностью и некоторой культурной неуверенностью перед лицом интеллектуальных соперников с Восточного побережья. А может, это просто фишка Гери, это его самоуничижение; ведь уметь очаровать – жизненно важное, редкое среди успешных архитекторов искусство. Достаточно провести с Гери несколько времени, чтобы уже пришло в голову: «Блин, вот с кем бы я покатал шары на боулинге. А там и по паре пива, возможно». С трудом верится, что такую динамичную, мускулистую, яркую архитектуру может породить кто-то, столь неуверенный в себе.

Гери – трудяга, как бы обычный практик. Известно, что при изготовлении макетов он избегает пользоваться компьютером, а неукротимая «лос-анджелесская школа» архитектуры, которой он случайно дал жизнь – с ее случайными коллажами и театральными кривыми, всегда была озабочена больше тем, чтобы хорошо провести время, «потусоваться» с ребятами в гараже на заднем дворе – с паяльником и обрезками металла, чем предаваться умствованию о французском постструктурализме, подобно Питеру Айзенману и его компании с Восточного побережья.

– Да, есть во мне немножко от «ой, блин», – признает он. – Но это защитное. Я серьезно отношусь к тому, что делаю. Я просто не так серьезно отношусь к себе.

Может, это и есть его секретное оружие. Если ему верить, он-то, в отличие от других всемирно известных архитекторов, славы не добивается.

– Есть вещи, которые я мог бы делать и выиграл бы на рынке, но я не уверен, что должен этим заниматься. Нанимать журналистов, ездить в турне.

Знаменитости этим не гнушаются?

– Ага… Но я стараюсь этого избегать.

И тем не менее, слава теперь сама добивается его: неизбежное зло.

Возможно, это объясняет его патологически противоречивую натуру – одновременно застенчивую и надменную, чувствительную и эгоцентричную, ворчливую и веселую, оптимистичную и покорную. Он презирает критиков, но выкинуть их из головы не может. Он зациклился на удачах и неудачах. Выступая на сцене или перед журналистами, разыгрывая роль известного архитектора, извиваясь в лучах славы, он, кажется, чувствует себя в своей собственной шкуре некомфортно. Нет ничего удивительного в том, как много времени он провел у терапевта («на самом деле – полжизни», поправляет он меня). В том самом фильме Сидни Поллака, «Наброски Фрэнка Гери», его психотерапевту Милтону Векслеру отведена видная роль. Даже (а может, в особенности) самый известный в мире архитектор бывает в себе не уверен.

– Я хочу сказать, что схожу с ума, – выкрикивает Гери. – И я считаю неуверенность в себе признаком здоровья. Она не дает мне успокоиться. Я отношусь к себе намного критичнее, чем любой критик, даже любой британский критик. (Кивает – естественно, в мою сторону.) Они никогда не смогут так же сильно сомневаться в том, что я делаю, как я сам. Даже близко.

Навещая свои постройки, он мучается по поводу «каждого соединения, сочленения».

– Я хотел бы сделать лучше. И это погружает меня в сущий ад. Ты бы не хотел быть рядом. (Смеется.) Единственное здание, которое я построил и которым фактически пользуюсь – это Концертный зал имени Уолта Диснея [в центре Лос-Анджелеса]. Я сижу там рядом с исполнительным директором, и первые два года она мне говорила: «Я пересяду». Не хотела всё это слышать. Я думаю, что у всех есть эти… эти сомнения в себе. Это в натуре человека.

Самое странное во всем этом – то, что Гери полагает, что он не пользуется успехом.

– Не думаю, чтобы на меня был спрос… Я сделал тогда [здание], ну и всё. Всякий раз, когда я прихожу на собеседование, [Норман] Фостер тут как тут, и к нему обращаются гораздо чаще. И Ренцо сделал пятнадцать музеев с того времени, как я сделал Бильбао. Тут рынок сам говорит, что ему нужно. Это не какое-то субъективное суждение. Это факт. И мне приходится жить с этим. Другие архитекторы, возможно, выиграли, когда я открыл ящик Пандоры, но не я. Я хочу сказать, что у меня есть слава, но это не имеет никакого значения. Работы от этого больше не становится. Быть может, когда я умру, кто-то посмотрит на мои здания и скажет: «Может, нужно было…».

Он смолкает.

Архитектор иного рода

У меня такое чувство, что Гери всегда воспринимали немного неверно: в ящике, в который его поместили, ему тесновато.

– Все думают, что их не понимают, – говорит он. – Разве не все так думают?

Можно считать его просто знаменитым архитектором, но до того, как он сделался знаменит, он был архитектором совсем иного рода.

Фрэнк Оуэн Гольдберг (это его настоящее имя, уточняет Гери) родился в 1929 году в бедной, трудолюбивой еврейской семье на рабочей окраине Торонто. Его отец Ирвинг, прежде чем открыл свое мебельное производство, поставлял в бары игровые автоматы. Фрэнк якобы мастерил миниатюрные домики из отходов скобяной лавки, которую держал его дед.

– Я постоянно об этом рассказываю, – говорит он с усталостью в голосе, словно уже в энный раз повторяет миф о рождении архитектора. – Бабушка часто приносила из лавки деда большой мешок с разными щепками и сучьями.