Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

class="p1">— Мне всё известно, матушка. Четыре тысячи монет — во столько ты, значит, оценила «благо», которое ты пытаешься мне навязать против моей воли?

Лицо матушки покрывалось бледностью, она тяжело и взволнованно задышала, даже пошатнулась, ухватившись одной рукой за спинку стула, а вторую прижав к груди.

— Что ты... хочешь сказать? — пробормотала она затрясшимися губами.

— Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать, — ответила Онирис, и её голос звучал ровно и тихо. Не гневно, не возмущённо — скорее, устало и горько. Она добавила с усмешкой, с отдалённым сходством передавая преувеличенно-театральную манеру речи госпожи Вимгринд: — Прекрасная высокомерная госпожа Темань.

С этими словами она направилась в свою комнату, оставляя матушку ловить ртом воздух, точно рыба, выброшенная из воды. У себя она опустилась в кресло, откинулась затылком на спинку и закрыла глаза. Чудовище правды корчилось в углу, истекая кровью: оно получило первый удар.

— Онирис... Дитя моё... — Матушка стояла перед ней смертельно бледная, с трясущимися руками и губами. — Ты... Ты всё узнала?

— Да, я слышала ваш с госпожой Вимгринд разговор, — устало проронила Онирис. — Ты говоришь, что боишься потерять меня, но сама всё делаешь для этого. Скажи мне, матушка, как мне после этого смотреть тебе в глаза? Как уважать тебя?

По бледному лицу матушки катились слёзы. Рухнув перед креслом Онирис на колени, она разрыдалась.

— Доченька, счастье моё, родная моя... Если можешь, прости меня... Я говорила тебе, что на всё готова ради тебя... И на подлость, и на преступление... На всё! Лишь бы ты не покидала меня...

По усталому лицу Онирис растекалось выражение безмерной горькой печали. Медленно качая головой, она проговорила:

— Матушка... Мне невыносимо тебя жаль... Жаль, что ты не умеешь желать счастья тем, кого любишь. И готова сделать их несчастными, лишь бы держать их на привязи своей безумной, нездоровой любви... Из-за твоего поступка честное имя и морская служба Эллейв оказались под угрозой... Как и наше с ней счастье. Но если ты думаешь, что я смирюсь с этим, то ты ошибаешься. Родительская власть, употребляемая во вред ребёнку, а не во благо — не та власть, которой следует подчиняться. Я последую за Эллейв куда угодно и всё равно стану её супругой. И мы будем вместе — с твоего благословения или без него.

— Нет! — Родительница с рыдающим воплем подползла к Онирис и уронила голову к ней на колени, обхватила её ноги. — Я не отпущу тебя! Костьми лягу, но не отпущу! Ты не покинешь меня... Если ты меня покинешь, я умру!

Онирис измученно провела по лицу ладонями. Оттолкнуть от себя матушку она не могла, но и выносить такие объятия было тягостно до надламывающей боли в груди. Рука не поднималась для ласки, потому что вся нежность и ласка были на корню подсечены недостойным и бесчестным поступком матушки. Их просто не осталось у Онирис для родительницы, та сама всё загубила. Горячий огонь привязанности она погасила леденящим потоком подлости, выплеснула ведро холодного яда на светлый цветок дочерней любви, и он, отравленный, поник головкой, а его лепестки пожухли и утратили цвет.

— Матушка, тебе придётся принять это, — тихо, но твёрдо сказала она. — Я люблю Эллейв, а она любит меня. Мы будем вместе, даже если тебе это не нравится. После твоего поступка у меня не осталось к тебе дочернего почтения: ты обманом и клеветой хотела лишить меня моего счастья. Но, несмотря ни на что, я всё-таки не ненавижу тебя — не могу. Мне лишь безмерно жаль тебя, потому что ты не умеешь любить. Тебе это и самой счастья не приносит, и других ты делаешь несчастными.

Очень мягкими и осторожными движениями, чтобы не причинить боль и не ранить грубостью, она всё-таки разняла матушкины руки и отделила её от себя. Та цеплялась за неё снова и рыдала, у неё уже опухли глаза, а по лицу пошли красные пятна.

— Матушка, успокойся, — приговаривала Онирис мягко. — Пойдём, умоемся.

В купальной комнате она сама умыла лицо родительницы прохладной водой, после чего усадила её в кресло и велела дому подать чашку отвара тэи с успокоительным средством. Попросив батюшку Тирлейфа побыть с ней, она отправилась встречать только что вернувшуюся домой госпожу Розгард.

— Я дала ход делу о нанесении тебе оскорбления господином Вунрельфом, — сообщила та, целуя Онирис и отдавая шляпу, перчатки и плащ вешалке. — Свидетелей уже опрашивают. Среди них — муж хозяйки питейного заведения, где происходил разговор, корком Одгунд и сама Эллейв, разумеется. Ему это с рук не сойдёт. К аресту за поединок добавится наказание плетьми и крупный штраф. Чтобы его выплатить, его сестрице придётся продать особнячок в Ингильтвене и переехать в какой-нибудь маленький город, поселившись там в двух-трёхкомнатном жилище в многосемейном доме. А следовательно, и со столичным театром придётся попрощаться. Станет играть в каком-нибудь захудалом провинциальном театрике, где ей самое место.

Онирис, усталая и бледная, выслушала её молча. Принцесса нахмурилась, поймала пальцами её подбородок, заглянула в глаза.

— Что такое, детка? У нас что-то случилось? На тебе просто лица нет.

Онирис вздохнула, не зная, как начать. Госпожа Розгард, встревожившись ещё больше, взяла её за плечи.

— Да что стряслось, родная?

Онирис, очень медленно, с запинками подбирая слова, рассказала. Умолчала она только о домогательствах госпожи Вимгринд, её театральные и витиеватые любовные признания она тоже в своём рассказе опустила. Ни к чему, решила она. Сомнения относительно матушкиной супружеской верности будут лишними, всего остального и так хватало с лихвой. Не получалось у неё быть с матушкой до конца беспощадной, она всё-таки жалела её.

— Госпожа Вимгринд — матушкина старая знакомая по театру, для которого она писала пьесы. Матушка попросила её изобразить брошенную бывшую возлюбленную Эллейв... А госпожа Вимгринд решила пойти дальше и внесла в матушкин замысел собственную отсебятину. Она велела своему брату вызвать Эллейв на поединок... А потом пришла требовать у матушки денег для покрытия расходов: за пришивание руки пришлось дорого заплатить. И матушка дала ей четыре тысячи. Я услышала их разговор, когда вышла подышать воздухом в сад. Так мне и стало всё известно.

По мере этого рассказа лицо госпожи Розгард становилось всё более серьёзным, а под конец и вовсе застыло каменно-суровой маской со сдвинутыми бровями и жёстко сжатым ртом.  

— Вот оно что, — проговорила она. — Я всего от