Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

точёная и гибкая рука умела не только изящно держать чашку с отваром, но и оружием блестяще владела, и любимую женщину ласкала непобедимо и нежно.    

— Ты, кажется, уже не такая грустная, как в первую минуту нашей встречи, милая Онирис, — мягко заметила Одгунд, наблюдая за тем, как девушка вдумчиво и медленно ест своё пирожное. — Представляю, что творится у тебя на душе... Мне очень хочется тебя согреть, поддержать.

— Благодарю, госпожа Одгунд, — ощутив сердцем накатывающую волну щемящего, ласкового тепла, проронила девушка. — В твоём обществе мне легче и приятнее. А думы у меня сейчас действительно не самые радостные... Арест Эллейв — ещё полбеды. Главная беда в том, что её переводят на Силлегские острова, и в Ингильтвену её корабль уже не будет заходить. Нам останется видеться только в снах... Мы с ней уже думали о том, чтобы пожениться без благословения моей матушки, но как быть теперь, даже не знаю. Напрашивается мой отъезд на Силлегские острова вслед за нею, но как оставить батюшку Тирлейфа и братцев, особенно Ниэльма? Он очень любит Эллейв, и новость о том, что они теперь не смогут видеться, его просто убьёт. А если ещё и я уеду... Бедный, бедный Ниэльм! Моё сердце просто рвётся в клочья от всех этих невесёлых дум.

— Эллейв рассказывала мне об этом мальчике, — кивнула Одгунд. — Ей он тоже крепко полюбился. А если тебе взять батюшку и братцев с собой?

— Что ты, госпожа Одгунд, матушка их ни за что не отпустит, — с усталой безнадёгой покачала Онирис головой.

Одгунд весьма проницательно заметила:

— Мне это показалось, или мысль о разлуке с матушкой тебя действительно совсем не печалит? О батюшке и братьях ты беспокоишься, а о ней — как будто нет.

Снова тёмное чудовище неприглядной правды шелохнулось, закопошилось гадкими щупальцами в уголке души, и брови Онирис сдвинулись, рот сжался.

— Я не хочу об этом говорить, госпожа Одгунд, прости, — глухо проронила она. — Это очень... больно.

Шелковистые брови темноглазой навьи-капитана чуть дрогнули, в глубине тёплых глаз проступило сострадательное понимание.

— Прости, если невольно огорчила тебя своим вопросом, — молвила она. — Мне так хочется, чтобы на твою долю выпадало поменьше боли, милая Онирис... Хочется защитить тебя от неё. Теперь, увидев тебя своими глазами, я понимаю выбор сердца Эллейв. — И, мягко завладев рукой Онирис, Одгунд её легонько поцеловала.

Онирис опять провалилась в тёплую бездну приятного, щекочущего смущения. У неё вырвалась коротенькая трель бубенчато-серебристого смешка, и взгляд Одгунд стал задумчиво-очарованным.

— А вот и тот самый знаменитый смех, — улыбнулась она. — Нет, Арнуг ничего не приукрасил, напротив — его слова не передают и сотой доли прелести этого звука. Хочется, чтобы он раздавался почаще, радуя всех вокруг.

Они немного прогулялись по улице, ведя неспешный разговор. Одгунд была очень приятной, умной, чуткой и тактичной собеседницей, бережно и галантно заслоняла Онирис от ветра, а когда внезапно хлынул дождь, накинула на неё свой непромокаемый форменный плащ. Они укрылись под крышей ротонды в небольшом сквере.

— Кажется, мы застряли, — засмеялась Онирис. Тянулась уже тридцать пятая шелестящая минута ливня.

— Ничего, в твоём чудесном обществе любая непогода становится пустяком, — улыбнулась Одгунд.

— У меня такое же чувство относительно тебя, госпожа Одгунд, — смущённо пролепетала девушка.

Глаза навьи-капитана стали обволакивающе-тёплыми, а пожатие рук — очень крепким.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны, если я поцелую тебя? — шепнула она.

Сердце Онирис не просто купалось, оно тонуло и захлёбывалось в этой мягкой, щекочущей и тёплой бездне смущения. Слова беспомощно затерялись в дожде, только озорной и светлый, звенящий и чистый, серебристый смех стал ответом на вопрос Одгунд. Та снова очарованно улыбнулась и ласково поцеловала Онирис в обе щеки, а потом очень бережно и целомудренно — в губы.

— Арнуг говорил, что ты — тёплая звёздочка, которая согревает сердце своими живительными лучами и исцеляет его от боли, — проговорила она, любуясь Онирис задумчиво и зачарованно, проникновенно-нежно. — Он рассказал, как ты спасла его из ледяного панциря во сне. Думаю, твоё сердце и есть та самая звёздочка. Только бы этому сердечку поменьше пришлось страдать! Ну ничего, Эллейв согреет его своей любовью. Клянусь всеми громами и молниями, я ещё никогда её такой влюблённой не видела! Она прямо сияет от счастья и нежности, когда говорит о тебе. И теперь я понимаю, почему. По-другому и быть не может.

Ливень запер их в ротонде, и они стояли, не размыкая рук и не сводя глаз друг с друга. Вдруг с губ Онирис слетело:

И чёрный вал столь беспощадно страшен,

Что нет беды безмолвней и страшней...

Глаза Одгунд подёрнулись штормовым холодом, дохнули жестокой бурей, и она хрипловато закончила:

Жестокий гул живых и тёмных башен —

То песня волн, гремящая о ней...

О ней — о госпоже Аэльгерд. Уже не тёплые глаза смотрели на Онирис, а два стальных клинка, две грозные, занесённые для страшного удара штормовые волны — сутулые, медленно поднимающиеся горы холодной, убийственной, тёмной воды. Сердце Онирис пискнуло пойманным зверьком, заметалось, насмерть перепуганное, и захлебнулось, похороненное под рухнувшей на него колоссальной массой бесконечной и беспощадной воды...

— Милая... Всё хорошо, не бойся. Не бойся.

Её крепко держали руки Одгунд: одной навья-капитан прижимала девушку к себе, а вторая поглаживала её по волосам. Сердце-звёздочка... Онирис, поймав ртом воздух, наращивала яркость света, разжигала тепло, и лучи брызгали во все стороны, прогоняя чёрные и дышащие смертоносным ветром тучи. Она была уже не маленькой тёплой звёздочкой, а летней Макшей, непобедимо-яркой, радостной, живительной. Тучи трусливо разлетались, таяли, дрогнувшим войском обращались в бегство от её победоносного наступления. Море успокаивалось, всё тише и безмятежнее вздымалась его грудь — уже не чёрная и страшная, а лазоревая, светлая и добрая.

Рука Одгунд лежала на её голове, а дыхание тепло щекотало висок:

— Девочка моя милая... Ты сама не подозреваешь, кто ты. Ты — белокрылая птица, которая целительным натиском врывается в душу и изгоняет всё темное и дурное, болезненное и горькое.

А белая птаха, распластав обнимающие крылья на груди Одгунд и зажмурившись со слезинками на ресницах, сама дрожала и загнанно дышала.

— Ты вышибла это из меня, — потрясённо прошептала Одгунд. — Разогналась и вышибла. Ты сама не ушиблась, милая? Не разбилась? Как ты, светлая моя?

Онирис мелко дрожала, прижимаясь к её