Торговцы мечтами - Гарольд Роббинс

Он рассмеялся, услышав, как я произнес еврейское слово, означающее «сильный человек».

— Они обращаются со мной, как с ребенком, — запротестовал он.

— Не забывай, что ты очень сильно болен. Так что не торопись.

Петер несколько секунд смотрел на кровать, поднял глаза, и его лицо посерьезнело. Впервые он заговорил о Марке.

— Это расплата за мои ошибки. Я не должен был так поступать с моим мальчиком.

— Не вини себя, — медленно возразил я. — Ошибки здесь ни при чем. Никто тогда не мог тебе сказать, правильно ты поступаешь или нет. Ты сделал то, что должен был сделать.

— Я должен был знать, чем это кончится, — покачал он головой.

— Забудь об этом, — строго произнес я. — Все кончено, и ты не можешь повернуть часы назад.

— Да, — глухо повторил Петер, — я не могу повернуть часы назад. — Несколько секунд его рука, на которой виднелись синие вены, теребила простыню. Он посмотрел на меня блестящими от слез глазами. — Я знаю, что он был эгоистом, но я сам сделал его таким. Я давал ему слишком много, всегда разрешал поступать по-своему, считая его еще маленьким и думая, что он изменится завтра, но завтра так и не наступило. — Петер посмотрел на кулак, сжимающий простыню. По щекам медленно покатились слезы. Я молчал, потому что не знал, что надо говорить. Он вытер щеки и сказал дрожащим голосом: — Я плачу не по Марку, а по себе. Я оказался огромным дураком и так и не дал ему шанса показать себя. Он был моим сыном, моей плотью и кровью, а я выгнал его в гневе. Это я эгоист. Если бы я не был таким дураком, я бы остановился и подумал. — Петер тяжело вздохнул. — Он был моим единственным сыном, и я любил его.

Мы помолчали, затем я положил руку на плечо Петеру.

— Я знаю, Петер. Знаю.

В тишине на ночном столике громко тикали часы. На конец Кесслер пошевелился и повернулся ко мне. Слезы уже исчезли.

— Теперь они накинулись на тебя, — спокойно сказал он, показывая на сегодняшний «Репортер».

Я молча кивнул.

— Как собираешься выкручиваться?

Я равнодушно пожал плечами, не желая выдавать тревогу.

— Не знаю, — признался я, — честно не знаю. Все деньги у них.

— Верно, деньги у них, — медленно кивнул Петер и откровенно посмотрел на меня. — Знаешь, я тогда ошибался. Ты был прав, когда сказал, что это не антисемитизм. То, что сейчас происходит, лишний раз доказывает твою правоту.

— Что ты имеешь в виду? — с любопытством спросил я.

На его лице появилось странное выражение, смесь сочувствия и печали.

— Если бы это был антисемитизм, они бы не старались протащить в правление Рота и Фарбера в обход тебя. Фарбер и Рот евреи, а ты нет.

Я и не думал об этом. Петер был прав. Я молчал, но мне стало радостно, что он наконец понял, в чем дело.

— Что же тебе делать? — после небольшой паузы вновь поинтересовался он.

Я устало потер лоб. Бессонная ночь давала о себе знать.

— Еще не решил. Не знаю, уйти сейчас или подождать, когда они меня вышвырнут.

— Но ты же не хочешь уходить.

Я посмотрел на него и покачал головой.

— Да, не хочешь, — задумчиво повторил он. — Я так и думал. Мы с тобой слишком много времени и сил вложили в «Магнум», чтобы хотеть уйти. «Магнум» стал частью нас, возможно, даже вошел в наши сердца. Сейчас ты в таком положении, в каком оказался я, когда меня заставили продать студию. Все эти годы я чувствую опустошенность.

Мы замолчали, каждый думая о своем. Молчание продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошла Дорис. Она улыбалась, и от нее пахло сосновым мылом.

— Ну и беспорядок у тебя! — укоризненно сказала она, подходя к кровати.

Петер улыбнулся. Дорис аккуратно сложила газеты на ночном столике, поправила простыни и взбила подушки. Когда она выпрямилась, ее лицо слегка покраснело.

— Ну вот, — удовлетворенно заметила она. — Правда, так лучше?

Кесслер кивнул и вопросительно посмотрел на дочь.

— Мама еще не проснулась?

— Нет. — Дорис обошла кровать и села рядом со мной. — Она очень устала. Все это время она не спала нормально ни одной ночи.

Петер нежно посмотрел на Дорис и сказал с любовью:

— Твоя мать удивительная женщина. Ты даже не знаешь, какая она замечательная. Я всем обязан ей.

Дорис не ответила, но по ее лицу я понял, что она гордится за свою мать.

— Ты обедал? — обратилась она ко мне.

— Да, поел перед тем, как ехать сюда, — ответил я.

— Ты, наверное, не слышала меня. Твоя мать чудесная женщина, — повторил Петер.

— Не спорю, — рассмеялась Дорис. — По-моему, вы оба замечательные люди.

— Знаешь, о чем я подумал? — повернулся ко мне Кесслер. — Почему бы тебе не съездить к Сантосу? Если вопрос упирается в деньги, он мог бы помочь.

— Но Ал отошел от дел, — удивленно возразил я. — К тому же, что он сейчас может? Они берут все деньги из бостонских банков.

— Прошло почти два года, и скоро им придется возвращать долг. А если они не сумеют добиться продления срока действия займа? У них хватит денег расплатиться?

Я с уважением посмотрел на Петера. Он всегда мог удивить меня чем-нибудь. Часто, когда я думал, что он плохо знает какой-нибудь конкретный вопрос, он поражал меня своей осведомленностью. Сейчас это произошло в который уже раз.

— Нет, мы не сумеем вернуть долг, — медленно ответил я. — Но разницы большой нет. В прошлом месяце мы уже начали переговоры о продлении, и Константинов заверил нас, что проблем не будет. — Константинов был президентом «Великой Бостонской инвестиционной корпорации», в которой Ронсен занял деньги на покупку у Петера компании. Позже долг автоматически перешел на «Магнум».

— Все равно разговор с Алом не повредит, — стоял на своем Петер Кесслер. — Четыре миллиона — огромные деньги и, когда задействована такая сумма, может произойти все что угодно. Я предлагаю тебе на всякий случай съездить к нему.

— Тебе что-то известно? — Мне показалось, что за его настойчивостью что-то кроется.

— Ничего, — покачал головой Петер. — Просто мне кажется, что нельзя упускать ни шанса. От тебя не убудет, если прокатишься в горы.

Я взглянул на часы. Пятый час. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал надежду и уверенность. Ал сейчас жил на ранчо в долине милях в трехстах пятидесяти от Лос-Анджелеса. Добираться до него часов шесть, так что сейчас выезжать поздно. Сантос ложился спать рано, часов в восемь. Я посмотрел на Кесслера.

— Возможно, ты прав, — неожиданно