Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Чтобы уложить его получше в штанах, руки Распутин засунул в ширинку чуть ли не по локоть.

   — Заигрался, — сказал «старец» довольно, подходя к своему столу.

В общем, он дал пищу для разговоров не только в Москве, но и в Петрограде, но конечно же больше в Москве, где его знали хуже, чем в столице Российского государства.

А за столом продолжала нести свою трудовую вахту Анисья Ивановна, она добивала уже последнее блюдо и поглядывала жадно, что бы ещё съесть? Распутин вскричал грубо:

   — Всё жрёшь, старая лярва?

Анисья Ивановна на этот раз на окрик среагировала, подняла на Распутина выцветшие глаза, высморкалась в салфетку.

   — Благослови, Гришенька!

   — Благословляю, — небрежно бросил Распутин и с маху опустился на стул, чуть не развалив его. Зад у Распутина был костляв, мускулист и силён.

Через несколько минут рядом с ним оказалась Роза, воскликнула с жаром и интересом:

   — Ну и концерт!

   — Что, понравилось? — лениво спросил Распутин.

   — Не то слово!

   — Я такой, — сказал «старец». — Дай мне выпить!

   — Вина или водки?

   — Дай моей любимой... мадеры. Слаще мадеры нет вина на белом свете.

Роза подала ему бутылку. Распутин привычно раскрутил её, быстро расправился с содержимым, вытер губы и остро глянул на Розу.

   — А тебе, милая, что-то ведь надо от меня... Верно?

   — Надо, — призналась Роза.

   — Что именно?

   — Да отца с матерью у меня выслали в Сибирь...

   — Эвон... — Распутин задумался. — Только-то и всего? В чём же их обвинили?

   — В том, что они — немецкие шпионы.

   — Это у нас умеют ляпать быстро. На фронте только побеждать не умеют.

Роза шмыгнула носом, лицо у неё расстроенно поползло в сторону.

   — Мои бедные папа и мама...

   — Ладно, не трать слёзы попусту, побереги для другого случая.

   — Хорошо, хорошо, — поспешно проговорила Роза и по-ребячьи, кулаками, отёрла глаза. — Уже не плачу!

   — Родителей твоих я вытащу, это для меня тьфу! — сказал Распутин. — А ты не плачь. Вообще никогда не плачь... Когда ты плачешь — выглядишь плохо. И совсем другое дело — когда улыбаешься.

   — Я буду стараться улыбаться. — И Роза заулыбалась ослепительно, незамедлительно показав все свои чистые, влажно поблескивающие зубы, все тридцать два зуба. — Я буду красивой. — Покосилась на Анисью Ивановну и проговорила удивлённо: — Всё ест и ест...

   — Ничего, скоро перестанет, — заметил Распутин, — с последним сейчас расправится, а дальше всё, тю-тю... Пусто! Резерва у неё нет.

   — Ещё закажет.

Распутин подумал немного и отнёсся к словам Розы одобрительно.

   — А что! Можно и заказать! — воскликнул он. — Я могу это сделать. За свои деньги, если уж на то пошло...

   — Зачем?

   — А пусть один раз обтрескается, брюхо своё превратит в бочку — потом меньше есть будет. Проверенная метода.

   — М-да, — произнесла Роза удивлённо. — И куда у неё всё вмещается?

   — Туда и вмещается, — Распутин хмыкнул и с пьяным любопытством, вновь зажёгшимся в глазах, оглядел Розу. Поцеловал её в щёку. — А ты, милая, хорошо выглядишь!

   — Спасибо!

   — Франтовато, я бы сказал.

   — Ещё раз спасибо.

   — Я тебя Франтиком звать буду. Ладно?

   — Ладно. Франтик — это хорошо, это необычно, — согласилась Роза, ответно чмокнула Распутина в щёку. — Я себе это в дневник запишу.

   — Писательница! — усмехнулся Распутин, взял со стола первую попавшуюся бутылку, всадил её, словно шкворень, себе в рот, лихо опустошил. — Писательница! Ты имей в виду, милая, я бумагомарак не уважаю.

   — А эти? — Роза показала на пьяного, совершенно растёкшегося по столу, уронившего голову в винегрет Соедова, потом на Кагульского, тоже едва державшегося на ногах — так наплясался издатель, лицо у Семёна Лазаревича было измученным и... счастливым, сразу видно — отвёл душу человек. — Это разве не бумагомараки?

   — Это? Это компаньоны. По деловой части, — доверительно сообщил Распутин. — Деньги вместе зарабатываем.

   — А-а-а, — понимающе закивала головой Роза, — тогда всё ясно.

   — Я у тебя сегодня ночевать буду, — сообщил ей Распутин, — не хочу у этой бурёнки, — он покосился на жующую Анисью Ивановну, — определяться на ночь. У неё в доме — прелые стены и говном пахнет. У меня от этого дыхание сразу плохим становится. А от прелых стен развивается ревматизм, — Распутин сунул руку под бороду, помял пальцами горло. — И ещё — боли в животе. Договорились, Франтик?

   — Поехали ночевать ко мне, — без промедления согласилась Роза.

   — Франтик, — ласково протянул Распутин, фыркнул. — Ах ты, мой Франтик!

   — Франтик, — подтвердила Роза и тоже фыркнула. Они со «старцем» хорошо понимали друг друга.

На стол легла чья-то неясная тень, размылась в двух тарелках и исчезла. Распутин поднял голову. Это вновь появился владелец «Яра» Судаков — благообразный господин в костюме-тройке из хорошо выделанной чесучи, с золотой массивной цепью, опускающейся в маленький часовой кармашек, именуемый в народе «пистоном» — слишком уж часовой кармашек этот крохотен, неказист, таинствен, накоротке знаком с благородным металлом — золотом, уютен и даже интимен.

Щёки у господина Судакова нехорошо подрагивали: такого представления, что Распутин устроил в «Яре», прославленный ресторан не видел никогда.

   — Чего тебе? — недовольно спросил Распутин.

   — Я — владелец ресторана.

   — Ну и что? — Тон у Распутина был такой, что Судаков стремительно сник и у него пропала всякая охота выпровождать дебошира из заведения.

   — В моём ресторане никто никогда не вёл себя так...

   — Ну и что? Я — первый. Должен же кто-то быть первым. И что дальше?

   — Я вынужден буду доложить о дебошире московскому градоначальнику господину Адрианову.

   — Валяй, — махнул рукой Распутин. — А я думал, ты что-то дельное скажешь...

Судаков так и поступил — доложил о скандале Адрианову. Тот хотел наказать Распутина и упечь его за бесплатный «концерт» в кутузку, но, будучи наслышанным о связях «старца», не стал этого делать, лишь сообщил о «гастролях» в Петроград.

Градоначальник думал, что его за это похвалят, а оказалось — совсем наоборот. Его письмо разозлило Распутина. В результате Адрианов, носивший на плече золотой аксельбант, указующий на его принадлежность к царской свите, — аксельбант этот значил не менее пары генеральских звёзд на погонах, а может быть, даже и более, — лишился его. Аксельбант был с позором содран с адриановского мундира.