Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Распутин сунул руку в карман своих роскошных бархатных штанов, ухватил кончиками пальцев уголок одной хрустящей бумажки и вытащил её на свет. Показал Розе:

   — Во! — Это была новенькая сотенная. — Раз насовал — значит, писаке этому от меня что-то надо. Кроме того, что я ему сегодня уже сделал... Я вообще всем нужен!

Семён Лазаревич Кагульский был редактором газеты «Новости сезона» — издания крохотного, малоприметного, серого, и вёл себя соответственно своему изданию — никак, словом. Но денег Распутину постарался сунуть в карман побольше, поскольку газета Семёну дохода не приносила и зарабатывал он себе на хлеб с маслом другим: поставлял на фронт разную гниль — гнилые портянки, гнилые кальсоны, гнилые шинели, и Гришка по части этих поставок мог быть незаменимым человеком, он мог пробить что угодно и поставлять на фронт что угодно — даже гнилой воздух и гнилой снег. И сшибать при этом из государственной казны фантастические суммы. Сегодня Семён Лазаревич вместе с Распутиным одну такую сделку совершил...

Выпитое распаляло Распутина, ему хотелось совершить Что-нибудь героическое...

Тут Распутин наконец засек, что за столом находится ещё одна женщина, ранее им не замеченная — красивая, с изящными движениями дама аристократической наружности.

   — Йй-эх! — ахнул Распутин, освобождаясь от сладостного онемения. — А эта краля откуда взялась? Чтой-то я не видел её до того. И в Москве, оказывается, красивые женщины водятся, не только в нашем, в этом самом... в Петербурге. — Название города, в котором он жил в последнее время, неожиданно начисто выпало у него из головы — «белое вино» действовало здорово. — Чего же я раньше её не видел?

   — А раньше её здесь и не было, — сказала Роза.

   — Йй-эх! Хороша кобылка! — восхитился Распутин и запнулся — слишком уж резко и откровенно он выражается, а выражаться всё-таки надо «один пишем — шесть в уме», это было любимое арифметическое правило Распутина (впрочем, это единственное правило арифметики, которое он знал, о других «старец» просто не ведал). — Извиняюсь, — помрачнев, произнёс он, наклонился к Розе: — Скажи, а ты эту даму знаешь?

   — Нет.

   — Где-то я её видел, а где — не помню, — сказал Распутин с озабоченным видом. Ему хотелось показать Розе, что интерес его к даме имеет совсем иной смысл, чем тот, о котором сейчас думает Роза, просто ему интересно вспомнить, где и когда он встречался с аристократкой. — Дырка в голове образовалась, — пожаловался он. — Память совсем отшибленная стала.

Естественно, он врал — он никогда нигде не встречал эту аристократку, видел её в первый раз, и она видела «старца» в первый раз. Он был интересен этой даме, как некое ископаемое, редкое животное, не больше, и другого интереса для неё не представлял. Аристократка эта была шапочной знакомой Анисьи Ивановны — пару раз встречались у портнихи, и всё. Распутин же, увидев аристократку, вообразил, что она так же, как и Роза, предназначена ему, и вообще «старцу» в этот момент казалось, что ему всё дозволено, в том числе и «обжиманцы» с этой женщиной.

Он ужом завертелся на стуле. С Розой всё было понятно, этот пирожок со сладкой начинкой никуда от него не уйдёт, теперь надо сделать так, чтобы и аристократка никуда от него не ушла.

Глаза у него сделались яркими, из них полился свирепый свет, на который все всегда обращали внимание, — жгучий, магнетический, притягивающий к себе, беспощадный.

В ресторане было шумно, в воздухе сизыми слоями плавал дым — помещение проветривалось плохо, — вкусно пахло жареным мясом и копчёным лососем, пахло ещё чем-то, было весело, в зале царил тот особый ресторанный уют, который делает всех людей близкими друг к другу.

И Распутин почувствовал, что все люди, находящиеся в ресторане, близки ему. Хотя аристократка не обращала на него никакого внимания — она очень быстро поняла Распутина, он стал для неё неинтересен, — «старец» решил заняться ею, удивить чем-нибудь таким, чем не могут удивить люди её круга. Холод этой женщины был не только оскорбителен для Распутина, он подогревал «старца».

Распутин обиженно замычал, потянул на себя скатерть с закуской, но Анисья Ивановна, заметно помрачневшая, пьяная от еды и потому совсем переставшая разговаривать — она была занята, она планомерно опустошала тарелки со снедью, мускулистые её челюсти работали как машина, не уставая, — ухватила рукой другой край, задержала — Распутину и тут не удалось одержать победу.

   — Тьфу! — с досадой плюнул он, сунул руку в карман, проверяя, много ли денег дал ему Кагульский. Пачка была солидной, кредитки приятно ласкали руку. Поискал глазами — где же Кагульский?

А Кагульский веселился, неумело, но тем не менее лихо, ничуть не стесняясь своей неумелости, отплясывал «матчиш», толкаясь с такими же, как и он, неумелыми хмельными людьми, не вписываясь в круг, плотно обставленный столами со снедью, цеплял за углы боками, иногда сшибал на пол вилки и салфетки, шумно извинялся и продолжал взмётывать руки, гикать, топать каблуками. Распутин позавидовал: весёлый человек Сеня Кагульский!

Ему тоже захотелось очутиться в танцевальном кругу и сбацать, подобно Катульскому, «матчиш». Распутин покивал одобрительно, гикнул лихо и вновь потянулся за бутылкой — для смелости надо было ещё немного хлебнуть. Раскрутил бутылку с мадерой — так, чтобы вино в посудине поднялось винтом, крепко ухватил горлышко губами, запрокинул голову и одним глотком отправил мадеру в желудок.

Переместился по столу, пересаживаясь со стула на стул, к аристократке. Спросил грубо, насквозь пробив её взглядом:

   — Ну чего? Насмотрелась на меня? Интересно было?

   — Интересно, — подтвердила та, достала из сумки изящную тонкую папиросу-гвоздик, закурила.

Дым от папиросы пошёл такой душистый и сладкий, что у Распутина даже потекли слюнки изо рта. Он решительно отёр губы ладонью.

   — Не веришь, что я — это я?

   — Если признаться — не очень...

   — Что не очень?

   — Не очень верю.

   — Как это? — Распутин ахнул. — Я — это я! Я — Распутин! Я, и никто другой. — «Старец», распаляясь, стукнул себя кулаком в грудь. — И эту вот тряпку, — он помял пальцами воротник собственной рубахи, — расшивала мне сама царица. Собственноручно! А по подолу и рукавам — её дочки. Ты и этому не веришь?

   — Этому как раз верю, расшивать цветочками рубахи — дело нехитрое.

   — Тогда чему не веришь? — Распутин терял нить разговора, путался, в голове у него всё плыло, под ногами тоже плыло, ему было очень обидно, что эта женщина не воспринимает его всерьёз, не опускается перед ним на колени, — мыча, покрутил головой, заскрипел зубами. — А?