Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

Аристократка сделала неопределённое движение рукой.

   — Да я это, я! — простонал Распутин, сбитый с толку, пристально и сладострастно глядя на аристократку.

Аристократка, продолжая пускать тонкой сиреневой струйкой душистый дум, презрительно отвернулась от Распутина.

   — Я это! — несло того, будто щепку в буйном потоке, у «старца» кружилась голова, чёрную бороду растрепало, разнесло клочьями в разные стороны, волосы колтуном приподнялись над головой. — Только у меня одного во всей России есть такой причиндал, — он хлопнул себя по неприличному месту. — Хочешь, покажу?

   — Г-господи! — тоскливо прошептала аристократка, резко встала, пощёлкала пальцами, подзывая к себе официанта.

Тот стремительно подбежал, согнулся в низком поклоне — издали почувствовал, с какой птицей имеет дело.

   — Счёт! — потребовала аристократка.

   — Я отдельно ни на кого не считал, — блеющим тоном сообщил официант. — Стол общий — и счёт общий!

   — Счёт за весь стол! — Голос аристократки наполнился металлом.

Распутин наконец понял, что аристократку ему не обломать, и заметно поскучнел. В воздухе запахло скандалом. Анисья Ивановна продолжала мерно работать челюстями, поглощая блюдо за блюдом, освобождающиеся тарелки решительно отодвигая на край стола, иногда засовывала одну пустую посудину в другую, грозно выпячивая подбородок, останавливалась на несколько секунд, намечала очередную добычу, подвигала к себе полное блюдо и двигалась дальше. Она уже совсем отключилась от общей беседы, от ресторана, перестала замечать гостей, сидящих за столом, и прежде всего — Распутина, что, впрочем, устраивало «старца», глаза у Анисьи Ивановны осоловели, сделались тусклыми и довольными. А Распутин, хоть и поскучнел, обожжённый холодом аристократки, решил сделать новый заход. «Попытка — не пытка», — сказал он сам себе.

   — Царицка мне даже ноги моет, — он вновь горделиво стукнул себя кулаком в грудь, — и не кочевряжится, как некоторые. Что ей говорю — то и делает.

   — Враньё! — коротко и жёстко произнесла аристократка, не глядя на Распутина.

Тот чуть не задохнулся от такого «пассажа», ошпаренно открыл рот, с сипеньем втянул в себя воздух, стараясь одолеть жгучую пустоту, возникшую в нём, закашлялся.

   — Как это враньё? — откашлявшись, спросил он.

   — А так! — Аристократка вновь нетерпеливо пощёлкала пальцами — официант что-то не спешил нести счёт.

   — Да у меня письма царицкины есть, — сказал Распутин. — И письма её дочек.

   — Не будет царица возиться с таким быдлом, — жёстко закончила разговор аристократка.

   — Это ею вот вышито, — Распутин рванул на себе ворот рубахи. — Собственноручно! А потом, я... я на жизнь могу зарабатывать своим причиндалом. — Пошатнувшись, он начал расстёгивать на себе штаны. — Не то что иные... Большие деньги могу...

   — Быдло, оно и есть быдло, — проговорила аристократка, глядя мимо Распутина, «старец» для неё перестал существовать. — Стоит мне только сказать одно слово офицерам, — она покосилась на компанию фронтовиков, сидевшую за большим составным столом, — не только из какого-то припадочного — из кого угодно будут вышиблены мозги! Бедна Россия, коли у царского трона стоят такие мешки с навозом!

Она раскрыла изящную, с золотым обрамлением сумочку, вытащила оттуда пачку денег и бросила на стол.

Ловко обогнула кадку с фикусом — почему-то их очень любили ставить в ресторанах той поры, фикусы были обязательной принадлежностью всякого более-менее уважающего себя заведения — и вышла.

   — Ты... ты... — задохнулся Распутин, помял пальцами горло — ему по-прежнему нечем было дышать, хмель бурлил, варился в мозгах, пьянил «старца», энергия, наполнившая его тело, была злой, сердце колотилось громко, надорванно — Распутину было обидно.

Так, как обращалась с ним эта дама, в последнее время не обращался никто — все эти аристократки, хвалившиеся своей голубой кровью и белой костью, покорно брали из его рук надкушенные огурцы и куски хлеба, со счастливейшим возвышенным видом доедали, и из глаз их не переставая сочился благостный свет; Распутин вылавливал им также хлеб и сухари из супа, совал в ладонь; если надо было, чтобы они целовали ему ноги — они целовали, если указывал на свою постель — раздевались и шли в постель. И вдруг эта строптивая московская дамочка!

   — Ты... ты... ты... Ты оскорбила святого, — продолжал злиться он. — Это всё равно что у нищенки на церковной паперти отнять последний пятак. — Распутин возмущённо взвыл, подавился воздухом, с трудом проглотил его и снова взвыл. При этом он не забывал о деле, которым начал заниматься ещё при аристократке, — расстёгивал штаны.

Петли на новых штанах были прочные, хорошо обмётанные, пуговицы обжимали туго, каждая пуговица была загнана в петлю, словно патрон в ствол, — не выковырнуть, и Гришка кряхтел, стараясь справиться со сложной работой, пьяные пальцы не слушались его, пол уходил из-под ног.

Он возмущённо икнул.

Неожиданно увидел Анисью Ивановну, её лицо широко расплылось перед ним, будто попало под большое увеличительное стекло. Анисья Ивановна уже переместилась на вторую половину стола, добивала гигантское блюдо сырокопчёной колбасы, которую в «Яр» поставляли специально, колбаса была порезана мелко, тоненько, так, что каждый кругляш светился, словно маленький красный месяц. Распутин сморщился, будто от зубной боли:

   — А ты, старая лярва, чего тут делаешь?

Анисья Ивановна не обратила на Распутина внимания, «старец» на это не обиделся: Анисья Ивановна — не аристократка, она не предаст. Не справившись с пуговицами штанов, Распутин так, с полураскрытой ширинкой вышел к народу, к оркестру, к цыганам, выхватил из кармана деньги, засунутые туда щедрым Катульским, лихо размахнулся и швырнул в оркестр:

   — Йй-эх, чавеллы! Держите, родимые! Это вам на квас! Понадобится — ещё добавлю!

Кагульский от неожиданности перестал отбивать каблуками «матчиш», лицо его сделалось растерянно-горьким — он не ожидал, что Распутин так беспардонно расправится с его гонораром. И обещанная цыганам добавка, она конечно же не из распутинского кошелька будет вынута, а из его, Семёна Лазаревича Катульского. Кагульский помотал головой, фыркнул по-лошадиному и громко воскликнул:

   — Ну и!..

   — Запевай, чавеллы[40]! — скомандовал Распутин цыганам.

Скрипки и гитары взметнулись, став на изготовку, какая-то смазливая, с крупными золотыми монистами хористка с радостным смехом поймала «катеньку»[41] — последнюю, плавающую в воздухе, сунула её за вырез платья — в «титишник» по-распутински. Распутин взмахнул руками, приготовившись дирижировать, ресторан затих, ожидая взрыва музыки, два иностранца залезли даже на кадушки с пальмами, чтобы лучше видеть Распутина, и «старец», ощущая себя счастливым — ведь весь «Яр» смотрел сейчас на него, — рубанул ладонями воздух: