Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — И чтоб из неё обязательно текли слёзы, — напомнил Распутин.

   — Будут течь так обильно, что придётся таз подставлять, — пообещал Адрианов.

   — И я должен выглядеть в этой бумаге агнецом Божьим, — Распутин ухмыльнулся, — я в «Яре» никогда без штанов не танцевал.

   — Танцевать будет другой мужик, пьяный, в смазных сапогах, отдалённо похожий на Григория Ефимовича Распутина, это я обещаю. — Адрианов приложил руку к шапке.

«Ну, Джунковский, держись теперя! — Распутин азартно потёр руки, проводив Адрианова. — Теперь я тебе все усы повыщипываю. По одной волосинке!»

Аксельбант был возвращён Адрианову, а Джунковский ушёл в отставку — он оказался слабее Распутина, хотя властью обладал не меньшей, чем министр внутренних дел. С Джунковского, кстати, тоже сняли аксельбант, но он не стал бороться за него, отнёсся к аксельбанту как обычному золочёному шнурку — к верёвке, выражаясь языком Распутина, — и, распалённый, злой, отправился на фронт командовать дивизией.

Воевал он толково, заслужил любовь солдат, и когда на фронте стали поднимать на штыки неугодных генералов и офицеров, Джунковского не трогали. Более того — прикрывали, когда с генералами приезжали расправляться революционно настроенные братки из других частей.

Московские гастроли Распутина бесследно не прошли — официально он ездил в Белокаменную поклониться мощам, — капитал свой «старец» после этой поездки удвоил. В документах же след оставался лишь поначалу, потому что бумаги, и среди них доклад Джунковского, объяснения Адрианова, — исчезли, а газетам, которые вздумали рассказать правду об этой поездке, быстро заткнули рот — практика на этот счёт была большая. В архиве, говорят, хранится (вот только где?) доклад пристава 2-го участка Сущёвской части города Москвы подполковника Семёнова с подробным описанием Гришкиного выступления в «Яре», но ни историкам, ни мне эту бумагу найти не удалось.

Роза, которую Распутин ласково окрестил Франтиком и под видом спасения несчастных родителей, угнанных в холодную Сибирь, постарался с сапогами забраться в её постель, оказалась, как и было предположено вначале, Еленой Джанумовой. Впоследствии Джанумова написала о Распутине целую книгу[42], где довольно убедительно говорила о Распутине как о святом. Впрочем, и у неё проскальзывали порою строки, свидетельствующие об обратном. Например, такие: «Вино лилось рекой. Он (Распутин) настойчиво угощал хор шампанским. Хор заметно пьянел. Начиналась песня, внезапно обрывалась, прерываемая хохотом и визгом...» И признавалась: «Распутин разошёлся вовсю. Под звуки «русской» он плясал с какой-то дикой страстью. Развевались пряди чёрных волос, и борода, и кисти малинового шёлкового пояса. Ноги в чудесных мягких сапогах носились с лёгкостью и быстротой поразительною, как будто выпитое вино влило огонь в его жилы и удесятерило его силы. Плясали с ним и цыганки. Такого безудержного разгула я никогда не видела».

Впрочем, о том, как Распутин плясал в «Яре» без штанов — в дневниках Джанумовой ни слова, это осталось там, в дали времени, в памяти людей, которые давно уже умерли, да ещё в донесении полицейского пристава Семёнова.

А жизнь шла своим чередом.

Кости бедра у Вырубовой срастались медленно, сложно, с болями. Бессонными ночами Вырубова не знала, куда ей деться, стараясь отвлечься, следила за перемещением разных теней на потолке — там в свете фонаря колебались, играя друг с дружкой, ветки деревьев, иногда возникала фигура прохожего, неторопливо пересекала пространство и исчезала... От этих ночных картин и видений можно было сойти с ума.

Вырубова тихо плакала.

Март прошёл довольно быстро, он был, по обыкновению, противным, промозглым, люди простужались, болели, чихали, госпитали и лечебницы были забиты, с фронта приходили худые вести.

Александра Фёдоровна, поскучневшая, постаревшая, почти каждый вечер, одетая в платье сёстры милосердия, приезжала к Вырубовой, читала ей письма государя, которые тот присылал из Ставки. Однажды Александра Фёдоровна пожаловалась:

   — Ты знаешь, он взял с собой на фронт Алекса, — о муже она говорила в третьем лице, как о чужом человеке, цесаревича Алёшу императрица в первый раз назвала Алексом, Вырубова раньше не слышала, чтобы она так звала Наследника.

   — Ну и что? Всё правильно, — мягко проговорила Вырубова.

   — А если снаряд? А вдруг газовая атака? Ведь это же война! — В груди Александры Фёдоровны возникли сдавленные рыдания. — На войне всё бывает.

   — Бывает с простыми солдатами, но не с царями, — успокаивающе произнесла Вырубова, — война царей не касается.

   — Ещё как касается, — Александра Фёдоровна расстроенно прикрыла глаза. — По себе знаю: то я — немецкая шпионка, то я веду боевые действия против России, то я ещё кто-то и делаю что-то плохое, вредное для народа... Врагиня!

   — Глупых людей везде полно, у любого народа — и у немцев, и у русских. Только никто никогда не обращает на них внимания. Не обращай и ты.

   — Не могу. — В груди Александры Фёдоровны родился новый мощный взрыд, тело её затряслось — царица потеряла над собой контроль, и Вырубова растерялась, схватила с тумбочки, стоявшей рядом, пузырёк с нашатырём, ткнула царице под нос.

Нашатырный спирт на Александру Фёдоровну не подействовал. Но истерика прошла так же быстро, как и возникла, царица успокоилась, достала из сумочки последнее письмо Николая, поцеловала его. Произнесла горьким, почти трагическим шёпотом:

   — Я его люблю. И Россию люблю. Это теперь моя страна, другой у меня нет...

Вырубова, понимая, что молчать нельзя, пробормотала что-то невразумительное — не нашлась что сказать, а сказать что-то надо было...

   — Только вот Алекса он напрасно взял на фронт, — убеждённо произнесла Александра Фёдоровна.

Хоть и полно было на петроградских улицах изувеченных солдат, покидающих столичные госпитали, оседающих на вокзалах, в ночлежках, в дворницких, а война в городе мало чувствовалась: лица людей были безмятежны, из окон ресторанов лилась музыка, на Невском проспекте впервые в России рекламировалась американская новинка — бытовые холодильники, произведённые в городе Чикаго, в кондитерских продавали любимые конфеты знати — «трюфели», приготовленные на кокосовом масле, с какао и шоколадным кремом, а также популярное чайное печенье Эйнема — знаменитого кондитера, давшего печенью своё имя.

Войны всегда оставляли живой след в человеческом быте — и совсем не тем, что появлялось изобилие калек и в несколько крат увеличивалось количество нищих. Во времена наполеоновских походов было изобретено консервирование продуктов, в пору Крымской баталии создана передвижная армейская кухня, которая нисколько не изменилась и до сих пор является любимой целью во время всевозможных артиллерийских и прочих обстрелов, словно бы нет важнее на свете дела, чем оставить противника без еды. И верно ведь: еда на войне часто стоит выше патронов и запаса снарядов и мин. Без мин можно воевать, а без горячей картошки — нет.