Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

В период войны с японцами был изобретён растворимый кофе, в теперь вот, когда немцы душат русских солдат на фронте газами — бытовые холодильники. Тьфу!

Дел у Распутина было много.

Зимой, когда филёры из холодной дворницкой вновь попробовали переселиться в квартиру Распутина, в его большую, со спёртым духом прихожую, чтобы не стучать зубами от стужи, — Распутин не пустил их в дом, а двух господ в гороховых пальто, подбитых «фирменным» рыбьим мехом, вообще вывел за ухо на лестничную площадку и опечатал галошами их кормовые части — примерно так же, как его опечатал когда-то Ванечка Манасевич-Мануйлов, потом назидательно потыкал пальцем вниз, туда, где располагалась каморка дворника:

— Цыц! Вон ваше место! И оттуда наверх — ни-ни! Пока я сам вас не приглашу.

Поручика Георгия Батищева он всё-таки устроил работать в штаб при «папе», в оперативный отдел, — сделать это оказалось совсем несложно, поскольку поручика и без распутинской помощи определили на это место, — и уже через две недели привёз на моторе в свою квартиру Ольгу Николаевну — сияющую, надушенную, при брильянтах, в длинном сером платье, ладно сидящем на её фигуре.

Они тихо расположились в кабинете Распутина за небольшим, искусно инкрустированным цветным деревом столиком, который «старцу» подарил банкир Рубинштейн. На столик в серебряном ведёрке, заправленном снегом, было поставлено холодное шампанское, рядом с ведёрком красовались две бутылки мадеры, в отдельном блюде — фрукты: крепкобокие антоновские яблоки, распространявшие вкусный рождественский дух, хотя Рождество давным-давно прошло, яблоки, привезённые из Иудеи, — сладкие, с толстой прочной кожей, сквозь которую внутрь не мог проникнуть никакой червяк, золотистые, сладкие, как конфеты, и так же, как конфеты, тающие во рту груши «бере», в глиняной глубокой тарелке был выставлен чешуйчато-колючий, круглый, как ёж, ананас.

   — Это всё, голубка, для тебя, — провёл рукой над столом Распутин, — всё Богом создано, а значит — приемлемо, — Тут «старец» словно бы поперхнулся, смолк, оглянулся с недовольным видом.

В дверном проёме кабинета стояла Дуняша — краснощёкая, круглоглазая, пышущая болезненным жаром, с крепко сжатым пухлым ртом.

   — Ты чего? — ласковым голосом спросил Распутин.

Ольга Николаевна, бросив на Дуняшку опытный взгляд, мигом определила: ревнует. Что-что, а это всегда определить несложно.

   — Да так, пришла узнать — может, не хватает чего-нибудь?

   — Всего хватает, Дуняш, всего полно...

   — Ничего не надо принести?

   — Ничего. А ты ведь, Дуняш, собиралась навестить двух своих подружек, что живут на девятой линии Васильевского острова... Верно я запомнил?

   — Верно.

   — Собиралась ведь, правильно?

   — Собиралась.

   — Вот и навести.

Дуняшка зло проколола Распутина взглядом и, пробурчав недовольно: «Хорошо, я поеду на Васильевский», исчезла. Кожаные каблуки её ботинок громко простучали по паркету.

   — Ревнует, — улыбнулась Ольга Николаевна, — молодая ещё, но... — она сделала изящный жест, — женщина в ней берёт верх.

   — Хоть и молодая, но уже опытная, — обескураженно хмыкнул Распутин: Дуняшка никогда не позволяла себе подобных выпадов. — Всё прогорит. Зола останется.

   — Как знать! В Древнем Риме влюблённые служанки подсыпали зелье в пищу своих патронов.

   — Помогало? — неожиданно заинтересованно спросил Распутин.

   — Судя по сочинениям той поры — да. Вы свою пищу проверяете, Григорий Ефимович?

   — А как проверять? Давать собакам? Или поперву испробовать её на Дуняшке, а уж потом есть самому?

   — Ну хотя бы так...

   — Да Дуняшка мне... она родственница! Племяшка! Она мне только за одну такую мысль всё, что я имею ценного, поотрывает! Ты же видишь, какая она... тигра! Глаза горят, папиросу прикуривать можно.

   — Папиросу — о глаза? — Ольга Николаевна, продолжая улыбаться, поёжилась.

   — Это я так, — мигом почувствовав изменение в настроении Ольги Николаевны, проговорил Распутин, — чтобы доходчивее было.

Окинув стол опытным взглядом, он неожиданно встрепенулся, приподнялся на стуле, воскликнул жалобно: «Ай-ай-ай!»

   — Что-то случилось, Григорий Ефимович? — На спокойное лицо Ольги Николаевны наползла тревога.

   — Ничего, голубка, ничего... Просто я забыл кое-что. На настоящем столе обязательно должна быть рыба.

   — Тут маленький стол, десертный.

   — Не важно, какой стол, большой или маленький. Рыба всегда была украшением всякого обеда.

Ольга Николаевна быстро глянула в окно, в глубокую темноту, из которой неожиданно высунулись чёрные ветки дерева, стукнули в раму и исчезли.

   — Уже пора ужина, — поправила она Распутина.

   — Для рыбы это всё равно, — сказал в ответ Распутин, — да и у желудка расписания нет. Погоди, я счас! — Он проворно выметнулся из комнаты, и в тот же миг Ольга Николаевна услышала его громкий голос: «Ты ещё не ушла? Когда поедешь к своим подружкам, на Васильевский, мотор возьми! Вот тебе деньги!»

Вернулся Распутин через минуту, держа в обеих руках по широкой плоской тарелке. На одной тарелке была нарезана — видно, приготовлена заранее — истекающая соком волжская красная рыба, из очередной партии Хвостова, на другой — розовая северная сёмга, присланная из Архангельска.

   — Теперь всё в порядке, — удовлетворённо произнёс Распутин.

   — Рыба — к шампанскому? — Ольга Николаевна хотела было поморщиться, но, боясь обидеть Распутина, лишь отвернула голову в сторону.

   — А чего? Эта рыба — благородная, она к любому напитку идёт. Нет такого стола, который могла бы испортить осетрина. Или лосось с волжской белорыбицей. А ты, голубка, я вижу, не очень-то любишь рыбу?

   — Ну почему же, — слабо возразила Ольга Николаевна, — и рыбу люблю, и пироги с рыбой...

   — А пироги с визигой?

   — Тоже люблю.

   — А печень налима, пожаренную с луком да с мукой на сковородке?

   — Я, Григорий Ефимович, пробовала не только печень налима, я пробовала даже печень катрана...

   — Что это такое? В первый раз слышу...

   — Катран — это мелкая черноморская акула, которую очень любят жители Крыма. У неё — превосходная и очень целебная печень. По вкусу напоминает масло.

   — Никогда не слышал, чтобы акул ели. Если только туземцы какие-нибудь, а так... — Распутину, как всякому человеку, было в основном понятно то, что охватывал его глаз и что вмещалось в его воображении. Всё, что выходило за пределы, так за пределами и оставалось, и попытка осознать это обязательно встречала внутреннее сопротивление. — В Папуасии какой-нибудь или в этой самой... в Лимонии их и едят. Либо... либо... в Австралии!