Царский угодник. Распутин - Валерий Поволяев

   — Йй-эх!

Вслед за этим лихим выкриком последовал разбойничий свист одного из цыган — руководителя труппы, разбитного малого с крупной серьгой в ухе, свист послужил сигналом, окончательным после распутинского удара ладонями по воздуху — оркестр грянул громко, резко, но, несмотря на резкость, звон и грохот, печально, и вообще, мелодия была щемящей, хватала за сердце, следом за ударом оркестра раздался дружный вскрик хора, и — понеслось, понеслось...

   — Эх, р-раз, ещё раз, ещё много, много р-раз, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, — отчётливо и сильно выводила девушка из хора, сумевшая изловить «катеньку», она явно метила в солистки, в хоре ей уже было тесно, хор дружно поддерживал её:

   — Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!

Распутин, ещё не остывший от обиды, нанесённой ему аристократкой, но уже воскресший, вознесённый наверх очередной крутой волной, выхватил из штанов оставшиеся деньги, швырнул в хор цыганам:

   — Это вам, мои родненькие!

Вместе с деньгами кое-кому из цыганок попались записки с бессмертными распутинскими творениями: «Люби миня бес корыстно». Эти записки были заготовлены «старцем» заранее и определены в карман — он собирался раздавать их красивым женщинам в качестве своего благословения.

   — А н-ну, ещё громче! — приказал Распутин цыганскому хору.

И хор постарался.

Когда он закончил петь и следом за голосами оборвался, будто бы обрубленный ножом, грохот музыки, в зале возникла звонкая, как на войне, тишина. В тишине этой послышался треск обломившейся пальмы, потом глухой удар шмякнувшегося на пол тела — это не удержался иностранец, разделивший кадушку с несчастным деревом; да ещё за столиком, где сидели офицеры, кто-то засмеялся и громко спросил:

   — А это что за танцующий хорёк был?

   — Распутин, — последовал такой же громкий ответ. — Собственной персоной.

   — Неужто? И с таким ничтожеством наша, государыня играет в свои германские игры?

   — Похоже!

   — Ну, Гришка, ну, Гришка... Царь с Егорием, а царица с Григорием? Так? Ноги кривые, борода валиком...

   — А чего, собственно, с ним чикаться и ждать завтрашнего дня? Можно и сейчас пустить ему пулю промеж рогов — и вся недолга! Патроны ныне стоят недорого.

   — Да не троньте вы это дерьмо, пусть куражится! Да и интересно — бесплатное представление!

   — Интересно, как он нам сейчас будет показывать свою немытую задницу?

   — И это тоже.

С офицерами Распутин связываться боялся, тем более с этими — они, будто озверелые, выскочили с фронта, пьют теперь в тылу, обмывают свои «Егории» — Георгиевские кресты, всадить кому-нибудь пулю в лоб им ничего не стоит. Ещё больше он боялся связываться с незнакомыми генералами (со знакомыми можно), а в компании той сидел, кажется, один генерал — а может, и нет, Распутин распознавал генералов только по шинелям с малиновыми отворотами, — сердитый, с одутловатым лицом и старомодными бакенбардами, поэтому «старец» сделал вид, что ничего не услышал.

   — Йй-эх! — вскрикнул Распутин, вновь подавая сигнал оркестру.

К нему подступил Кагульский:

   — Хочу танцевать «кэк-уок»!

   — Перебьёшься! Твой этот самый... «кок» подождёт до завтра! — Распутин отмахнулся от Кагульского, будто от навозной мухи.

Оркестр вместе с хором грянул «Очи чёрные». Гришка снова занялся своими штанами — упрямый был, любил всё задуманное доводить о конца. Иностранцы опять полезли на пальмы: они сидели далеко от танцевального круга и им ничего не было видно, а иностранцам этим, как большим знатокам России, важно было всё видеть своими глазами.

   — Очи чёрные, очи страстный... — звонко выводила осчастливленная «катенькой» хористка, забивая своим сильным голосом двух пышногрудых опытных солисток, — очи жгучия и прекрасныя...

И вдруг она поперхнулась, словно бы у неё перехватило горло, что-то сдавило грудь, отрубило дыхание. Распутин всё-таки довёл затеянное до конца, расстегнул штаны и показал собравшимся то, что хотел показать.

   — Это не Распутин, это не Распутин! — закричал немедленно примчавшийся из своего кабинета хозяин «Яра» Судаков.

   — А кто же я, по-твоему? — обиженно взревел «старец».

   — Самозванец!

   — Я самозванец? — Распутин тряхнул причиндалом, приподнимая его. — Дак кто ещё в России, кроме меня, обладает таким богатством?

Он был оскорблён до глубины души.

   — Это не Распутин, это совсем другой человек! — продолжал верещать Судаков.

   — Я не Распутин? Да папа вам за меня все головы поотрывает! Я Распутин, я!

Кагульский, будучи человеком трусливым, пробовал увести Распутина, но тот с такой силой двинул издателя в низ живота, что Кагульский икнул задавленно и глаза у него поползли на лоб. Щёки обмокрились обильными слезами.

   — Я не Распутин? — продолжал бушевать «старец». — Тогда кто же Распутин? А? Покажите мне этого человека! — Он грозно глянул на Судакова. — Одна великосветская змеюка мне только что талдычила, что Распутин — это не я, теперь ты, сучий потрох, талдычишь?

Компания офицеров весело ржала, глядя на устроенное Распутиным представление. Кагульский, стирая слёзы с глаз — платок от обильного потока сделался мокрым, и он выжал его в пустую тарелку, — шептал огорчённо:

   — Вот дурак! Ох, старый дурак!

Непонятно было, о ком это он так отзывается — о себе самом, о Распутине или ещё о ком-то?

   — Тьфу! — наконец плюнул на собравшихся Распутин, сделал приветственный знак офицерам — вас я, дескать, не трогаю, вас я очень уважаю, и пошёл к своему столу.

Причиндал его действительно был велик и уродлив. Распутин на ходу пробовал загнать его в штаны, но не тут-то было — Гришка со своим «достоинством» не справился. Вдобавок ко всему ему захотелось помочиться, и вялый причиндал его неожиданно ожил.

   — Во! — торжествующе вскричал «старец». — Вот каким богатством я обладаю! — Он повернулся к залу, показал, чем обладает. — На него ведро можно вешать! А теперь домой! — скомандовал он, скрутил причиндал, ухватил покрепче рукой и точным посылом, будто опытный футболист, загнал его в ширинку.

Чтобы уложить его получше в штанах, руки Распутин засунул в ширинку чуть ли не по локоть.

   — Заигрался, — сказал «старец» довольно, подходя к своему столу.

В общем, он дал пищу для разговоров не только в Москве, но и в Петрограде, но конечно же больше в Москве, где его знали хуже, чем в столице Российского государства.

А за столом продолжала нести свою трудовую вахту Анисья Ивановна, она добивала уже последнее блюдо и поглядывала жадно, что бы ещё съесть? Распутин вскричал грубо: