Стратегии счастливых пар - Валентин Бадрак

Рожденный в семье физика, представителя когорты научной интеллигенции, внешне мягкой и занятой только наукой, а на самом деле с четкими собственными убеждениями и мощным внутренним стержнем, Андрей унаследовал твердые принципы, изменять которым было противоестественно, мучительно и преступно по отношению к самому себе. Годы великого террора совпали у него с годами взросления и осмысления происходящего, и для создания внутренней опоры среди всеобщей непредсказуемости и безнадежности логичнее всего было опираться на науку как на нечто конкретное и понятное окружающим. Психически инфицированный социум и личностные особенности отца стимулировали его скрытность и тихое поглощение знаний ради создания пластичной формы приспосабливания к «зараженной» местности обитания. Сама же утилитарная логика интеллигенции приветствовала жизнь в себе, как бы на окраине социума, и мальчиком Андрей Сахаров безропотно следовал этим позывам, используя время больше для наслаждения классиками, чем для подвижных игр со сверстниками. Такое положение вещей привело к консервации личности, предопределило, по признанию Сахарова, «неумение общаться с людьми, неконтактность», которые он сам определял как «беду большей части жизни».

Родители заложили в нем незыблемые принципы праведной жизни, честных отношений с близкими и, главное, осознанной ответственности за происходящее вокруг. Отношения отца и матери казались образцовыми, и Андрею, бесспорно, передались импульсы любви и трогательной нежности родителей. Устремления к гармонии и красоте странно уживались в нем с дикой замкнутостью и постоянным брожением ума, которое он без особых усилий поддерживал постоянным интересом к чтению и размышлениям. «С детства я жил в атмосфере порядочности, взаимопомощи и такта, трудолюбия и уважения к высокому овладению избранной профессией», – писал Сахаров в предвыборной, уже «предсмертной», программе. Стоит обратить внимание на порядок упоминания душевных качеств человека, очень точно отражающих внутренний мир ученого. Если врожденная порядочность, патологическое стремление к взаимопомощи вызывали негодование и неприятие существующего миропорядка, подталкивая к неизбежной борьбе, то деликатность и такт ограничивали формы этой борьбы, отодвигая радикальные методы на задний план. Вообще, набор качеств, полученных в семье, программировал Андрея Сахарова на вытеснение или, скорее, на замещение скрытого стремления к противостоянию высокими достижениями в легитимной области, которые должны были обеспечить неприкосновенность и некоторую независимость. Хотя в семье, по всей видимости, об этом никто открыто не говорил, именно так следует рассматривать и творческие попытки отца как автора «широко известных учебных и научно-популярных книг». Потому вполне естественно, что в годы, наполненные ужасом физического уничтожения, наиболее верным путем становления было максимальное вовлечение в профессиональную деятельность, обретение стабильного положения ученого, нужного обществу и защищенного непробиваемым панцирем важных диссертаций, научных работ и практических исследований. Этот путь также открывал и возможности глубокого осмысления происходящего как бы со стороны, с точки зрения отстраненного наблюдателя, а не прямого участника событий. Наконец, продолжительная мыслительная деятельность как нельзя лучше соответствовала типу его характера; он рос ориентированным на индивидуальные достижения, самодостаточный в своем собственном мире, лишенный желаний управлять, руководить и властвовать.

Но между отцом Сахарова, представителем раздавленного Сталиным поколения, и самим Андреем, чье становление как зрелого элемента социума совпало с оттепелью, существовала огромная разница. Если в первом случае речь шла о действиях инстинкта физического самосохранения, обеспечения выживания, то во втором – о возможности логично и аргументированно выразить протест. Если отец представлял собой глину для лепки, то сын – уже завершенное и обожженное изделие. Но и тут набор средств отвечал облику интеллигентного, тонкого продукта цивилизации: объясняющие письма первым лицам, создание комитетов и движений, наконец, упорные голодовки – все соответствовало перенесенному во времени тихому озлоблению Сахарова– старшего. Хотя в первичной форме выражения личностного отношения к окружающему миру существовал психологический знак равенства между Андреем Сахаровым и его родителем, вместе с тем из детства будущий «отец водородной бомбы» вынес еще и неутоленную боль за невысказанность и смертельный страх родителя. Эта боль подстегивала его к разрядке, вынуждая взять на себя все то, что не смог, не сумел взвалить на плечи отец. Подвергая себя уже и физической опасности в зрелом возрасте, Сахаров-младший в глубинах своей души испытывал едва осознанную радость искупления отцовского греха молчания и доказательства собственной психической и социальной полноценности, даже мощи. Ибо, пусть даже и не совсем открыто выступая против строя, он одновременно выступал за торжество усвоенных в детстве принципов и идеалов, за продолжение жизни без губительных для сознания внутренних противоречий, уловок и сделок с совестью, которые становились немыслимыми после полного осознания картины трепещущего на краю пропасти мира.

Но для того, чтобы полностью уяснить, какую странную ошибку с роковыми последствиями для человечества может совершить заигравшийся с властью и всемирным влиянием недалекий и амбициозный правитель типа Хрущева, физику потребовалось пройти нелегкий путь познания. К тому времени, когда зарвавшийся Никита Сергеевич вызывающе стучал советской туфлей по полированной трибуне ООН, Андрей Сахаров уже был знаком не только с разрушительным действием распадающихся атомов, но и с предостережениями Швейцера и Полинга относительно радиоактивного заражения. Если испытание водородной бомбы началось еще при Сталине (или, правильнее, при Берии), то уже через каких-то четыре-пять лет Сахаров с ужасом осознал, к какой губительной катастрофе движется все человечество с его подслеповатыми поводырями. По большому счету, в нем, пусть и не совсем отчетливо, заговорил все тот же неумолимый инстинкт самосохранения, и его выступления начали свой отсчет по той же причине, которая предопределяла молчание предшествующего поколения.

Несколько по-иному формировалась личность спутницы Сахарова Елены Боннэр. Детские годы породили в ней абсолютное недоверие к режиму, воинственность и нескрываемое ожесточение как единственно возможную реакцию существа, отчаянно борющегося за жизнь с силами зла. Ее жизненная цепкость проистекала из отказа признавать безысходность; непримиримость и ненависть казались лучшими заменителями пессимизма и безропотного ожидания смерти, которое можно сравнить разве что с ожиданием животного, чующего запах бойни, и в котором сплелись тревожность, неумолимость, безысходность и скорбь. «Дочь ответственного работника Коминтерна», расстрелянного в 1938 году, она с ранних лет испытала ощущение принадлежности к семье «врага народа»; ее мать Руфь Боннэр после ареста мужа отбывала восьмилетний лагерный срок «как член семьи изменника Родины». И хотя отец в действительности являлся «отчимом, заменившим отца», на сознание пятнадцатилетней девочки обрушилась не только слишком ранняя самостоятельность, но и необходимость идеологического выбора: как именно жить с этим – принять или отвергнуть! И стойкая девушка в конце концов отвергла, о чем свидетельствует вторая половина ее жизни. Хотя, кажется, не без сомнений в середине пути, потому что прошла и через членство в КПСС, и через знаки отличия. Ее позиция формировалась со зрелостью, личность на много лет опередила выведение теоремы противодействия всему тому, что с детства вызывало неприязнь.