Стратегии счастливых пар - Валентин Бадрак

Любовь самодостаточных личностей

Несмотря на то что их объединяла в первую очередь борьба, совместная жизнь Андрея Сахарова и Елены Боннэр неожиданно приобрела лирические оттенки. Интересное

воспоминание оставил один из коллег Сахарова доктор Левин: «Вот я знал первую жену Андрея Дмитриевича и очень хорошо знаю Елену Георгиевну [Боннэр]. До последних его дней ясно это было видно и в Горьком, да везде и всегда, – просто наружу вылезала юношеская влюбленность. Он гордился всем в своей жене… Все приводило его в восторг. По Стендалю, когда что-то делает любимый человек, тебе это кажется верхом совершенства. По теории Стендаля, со временем это проходит, но у Сахарова осталось до последних дней».

Внутренние устремления и желания их обоих были наполнены, как это ни удивительно для их борьбы, возвышенной романтикой, тем ощущением воздушности и ликования жизнью, которое посещает человека во время парения в воздухе с парашютом или когда в небольшой лодке качаешься на морских волнах, закрыв глаза. Это были те ощущения, которых они оба раньше были лишены в силу повсеместной и повседневной напряженности. Она – как ребенок «врагов народа», стремящийся во что бы то ни стало довести свою «невражескую» позицию; он – как «закрытый», засекреченный ученый, стремящийся доказать свою весомость и заодно защититься от нападок тех, кто строит свою карьеру на ущемлении других. И вот после встречи они раскрылись. Во-первых, неумолимый бег судьбы приближал их к «точке невозврата», когда и терять уже нечего, и ярость набирает такую силу, что не оглядываешься по сторонам. А во-вторых, они тонули друг в друге от обретенного вдруг счастья не бояться собственного лица. Неслучайно их обоих потянуло к поэзии: захотелось отпустить поводья, и вместо привычной рысцы они пустились в галоп, осознавая, что это, может быть, последние мгновения чудного и непринужденного, совершенно отрешенного движения, позволяющего слиться друг с другом и с самой Вселенной. Она теперь понимала стихи глубже, он вслушивался в их трепетные звуки, еще больше укрепляясь в мысли, что человек для того и создан, чтобы нести своей жизнью что-то важное, весомое, приводящее к усовершенствованию мироздания, пусть даже ценой самой жизни. Может быть, именно рядом с Еленой, достигнув фарватера ее лирической и вместе с тем подраненной души, он вполне осознал, что на чаше весов судьбы сохранение благости в человеке важнее открытий, пусть даже самых великих.

Поэтому, наверное, главным делом для обоих все-таки оставалась борьба: непримиримая, нервная, изматывающая. Сахаров, по выражению писателя Даниила Гранина, имел «иное устройство хрусталика, иную оптику души, никому больше не присущую». И это позволяло ему видеть внутренним взором не только сложнейшие процессы ядерной физики, но и формулу развития современного общества с точки зрения сохранения нравственности и духовности. Последнее, он считал, намного ценнее формальных достижений, которыми бомбардировали друг друга Советский Союз и Соединенные Штаты Америки. Глубокая мотивированность всей деятельности у Сахарова проистекала из среды взросления. Это неослабевающее желание действовать и влиять на современников, прежде всего в области этики, являлось одновременно и стержнем отношений с Еленой Боннэр, придавало особый, пророческий смысл их объединению. И безусловно, этот жар жизни делал отношения острее и азартнее, будто они вместе принимали участие в крупной игре, в заговоре против всеобщего зла. Они как будто играли в сказочных героев, освобождающих заколдованное царство от ведьминых чар, и эта игра придавала жизни содержание и остроту. Когда дело касалось нравственности, Сахаров всегда невольно вспоминал отца. «В каком-то смысле папа хотел бы видеть во мне осуществление тех возможностей, которые он знал в себе и не реализовал полностью в силу житейских и личных обстоятельств» – это замечание Сахарова слишком значительно, чтобы его не заметить. Он очень спешил высказаться, выразиться полностью, отсюда и его стремление завладеть как можно более высокой трибуной – вот откуда берут начало его пламенные речи в парламенте, его тоскливо-выдержанное ожидание своей очереди выступать и его некоторые слишком эмоциональные, порой поспешные суждения. Но правда и в том, что по силе мысли поздний, после горьковской ссылки, Андрей Сахаров уже был способен выйти на уровень планетарного значения, оказаться на той орбите, которой достигли Альберт Швейцер или Николай Рерих. Не исключено, что его могучий интеллект мог бы затмить любое светило, если бы он вещал издалека, с другого континента, откуда послания кажутся окутанными ореолом величия и недостижимости. Сахаров же находился в крайне невыгодном положении, внутри плавящейся государственной машины, он действовал внутри кипящего кратера и, неискушенный в политической (и уж тем более в аппаратной) борьбе, был обречен на фатальные ошибки. Единственной его надеждой, лоцманом и советником оставалась Елена Боннэр. Если бы ее не было рядом, если бы он не обрел ее, он был бы раздавлен, расплющен. Вдвоем они представляли силу гораздо более масштабную, чем это может показаться на первый взгляд. И не только потому, что Елена умела и знала, как помочь мужу, но еще и потому, что она обладала голосом, который слышали за пределами страны, обладала возможностью включать «международный рычаг» давления на власть. И кстати, голос этот развился как следствие объединения с Андреем Сахаровым. Это позволяет утверждать, что брак Андрея Сахарова и Елены Боннэр был одновременно и душевным, сердечным, и духовно осмысленным. В этой связи любопытным является воспоминание академика Сахарова о знакомстве с Еленой в доме известного правозащитника Валерия Чалидзе: он заметил, что это «красивая и очень деловая на вид женщина, серьезная и энергичная». Сахаров, хотя и обратил внимание на внешнюю привлекательность представительницы противоположного пола, тем не менее отметил прежде всего ее качества как потенциально сильного партнера, уверенного спутника в жизни, то есть те качества, которых ему, мало приспособленному к обыденной реальности, явно не хватало.

Некоторые современники Сахарова уверяют, что не все он видел в черных красках. Сергей Бочаров, собиравшийся писать портрет Сахарова, рассказал в одном из интервью, как он был смущен тем, что в разговоре ученый за редкие положительные оценки советского правительства непременно «получал оплеуху по лысине от жены». «При этом мировое светило безропотно сносил затрещины, и было видно, что он к ним привык», – удивленно заключал Бочаров. Но он был лишь пришельцем, допущенным в семью на час, поэтому философия отношений и интимные нюансы были ему непонятны, оставались нерасшифрованными. Этот эпизод является одним из многих свидетельств того, что пара, в которой мужчина и женщина безупречно чувствуют друг друга, опирается в первую очередь на гипнотическую веру в собственную любовь и не нуждается в аплодисментах извне. Более того, такие пары имеют свои, часто своеобразные внутрисемейные правила, которые они чаще всего не считают нужным обсуждать со сторонними людьми. Похоже, именно с таким внутрисемейным правилом и столкнулся озадаченный художник.