Стратегии счастливых пар - Валентин Бадрак

Несколько по-иному формировалась личность спутницы Сахарова Елены Боннэр. Детские годы породили в ней абсолютное недоверие к режиму, воинственность и нескрываемое ожесточение как единственно возможную реакцию существа, отчаянно борющегося за жизнь с силами зла. Ее жизненная цепкость проистекала из отказа признавать безысходность; непримиримость и ненависть казались лучшими заменителями пессимизма и безропотного ожидания смерти, которое можно сравнить разве что с ожиданием животного, чующего запах бойни, и в котором сплелись тревожность, неумолимость, безысходность и скорбь. «Дочь ответственного работника Коминтерна», расстрелянного в 1938 году, она с ранних лет испытала ощущение принадлежности к семье «врага народа»; ее мать Руфь Боннэр после ареста мужа отбывала восьмилетний лагерный срок «как член семьи изменника Родины». И хотя отец в действительности являлся «отчимом, заменившим отца», на сознание пятнадцатилетней девочки обрушилась не только слишком ранняя самостоятельность, но и необходимость идеологического выбора: как именно жить с этим – принять или отвергнуть! И стойкая девушка в конце концов отвергла, о чем свидетельствует вторая половина ее жизни. Хотя, кажется, не без сомнений в середине пути, потому что прошла и через членство в КПСС, и через знаки отличия. Ее позиция формировалась со зрелостью, личность на много лет опередила выведение теоремы противодействия всему тому, что с детства вызывало неприязнь.

Неоспоримым преимуществом Елены ко времени расправы над родными оказалась «сформированность», готовность жить и действовать, несмотря на отягощающие ярлыки. Ее девичья чувствительность выплескивалась лишь в небывалой любви к поэзии, которая поддерживала в ней два параллельно развивающихся ощущения: тоски и мятежное™. До собственных излияний души она дойдет через годы, наполненные страданиями, непрерывной борьбой за право мыслить и выражать свои ощущения вслух, за право быть полноценным человеком, за право вообще быть. Но юность активна и способна отыскать выход к свету жизни, презрев тьму небытия. Кроме того, как старший ребенок в семье Елена должна была позаботиться и о младшем брате; после ареста родителей ждать помощи можно было лишь от престарелой бабушки. Не исключено, что глубоко внутри она испытывала противоречивую жажду стихийного показного бесстрашия, как бы в ответ за вечный ожог – приписанную ужасным режимом вину родителей. Но это была внешняя форма выражения иной, абсолютно отвечающей времени роли, немого ответа-защиты, утверждения в социуме, потому что она была твердо убеждена: на самом деле никакой вины родителей не существовало. Кроме того, ей пришлось пережить еще одно откровенное зверство: ее дядя, который после переезда Елены с младшим братом в Ленинград рискнул приютить их, поплатился за это жизнью – ведь он посмел «взять к себе детей изменника Родины». Она и сама вскоре столкнулась с невероятным давлением уничижительных ярлыков; чтобы выжить в кипящем котле советской действительности, надо было зубами вгрызаться в землю. Когда мать оказалась в лагере для «жен изменников Родины», девушку чуть не исключили из комсомола. Привычным для нее на долгие годы стало подвешенное состояние, под действием которого вырастают либо выдающиеся борцы, либо сломленные неотвратимостью и подавленные личности.

Потому-то ожесточенная непримиримость военных действий была ей удивительно близка как форма борьбы; война словно отточила ее зубы, как и твердое намерение бороться. Ее решения соответствовали ее мужскому, очень стойкому характеру: в первые месяцы шока начавшейся войны она окончила курсы медсестер и добровольцем ушла на фронт. Злость и сосредоточенность одичавшей кошки лишь выросли в ней до неимоверных размеров, и, возможно, Елена сама этому удивлялась, получив к окончанию войны лейтенантские погоны (офицера медицинской службы) и совершенно неженскую должность – заместителя начальника медицинской части отдельного саперного батальона. Кажется, почти полной потерей зрения в правом глазу и прогрессирующей слепотой левого глаза, как и орденом Отечественной войны II степени, она заставила даже ненавистный режим прикусить язык. Отчаяние и безграничное стремление к максимализму двигали ею всегда, и косвенным подтверждением этого в военное время стали и ранения, и контузия, и инвалидность второй группы. Презирая режим, поглотивший ее родителей, Елена Боннэр, тем не менее, стремилась к положению, когда никто не будет иметь права упрекнуть ее. А может быть, уже в те грозовые, наполненные запахом пороха, спекшейся крови и формалина годы она уже думала о том моменте, когда бросит в лицо этим серым личностям, изображавшим пламенных борцов, всю правду. Почти не вызывает сомнений, что бесстрашие воина, так отчетливо проявившееся в этой женщине в годы войны, выросло из дерева ненависти к мрачной государственной машине уничтожения неугодных, механизмы которой до последней шестеренки она изучила еще до того, как стала взрослой. Ее неслыханная для женщины жесткость выкристаллизовалась во время печально-драматических очередей в Бутырскую, Лефортовскую, Лубянскую тюрьмы, куда она еще ребенком, к сожалению поразительно рано повзрослевшим, с заострившимися чертами лица и вечной печатью изгнанника, возила передачи родителям. Никакие ярлыки не заставили бы ее отвернуться от родителей, поверить в то, что ее мать – преступница. Елена задыхалась от ненависти и тупой боли из-за бессилия, она затаилась и как будто покорно приняла полезную для социума роль, но именно в те скорбные часы стала настоящим бойцом…

Взаимное влияние и семейный контекст борьбы

Андрей Сахаров без колебаний выбрал родительскую брачную модель. Простую, естественную во всем, без вычурности. Такая модель отвечала времени и месту, не терпевшим излишней выразительности и уж тем более выразительности любви. Семья была важна, но естественна, и отношение к ней было как к чему-то необходимому для жизни, но обыденному и заурядному, как к месту обитания. Во многом эта модель стала следствием родовой и социальной традиции, переданного отцом отношения к семье, с одной стороны, и восприятия, сформированного в социуме, – с другой. В год смерти Андрей Сахаров написал небольшие воспоминания об отце, в которых изобразил его крайне занятым человеком. Отметил, как, взрослея в коммуналке двадцатых-тридцатых годов, запомнил отца всегда работающим за письменным столом, вблизи полок и шкафов с книгами. Но ключевая, усвоенная им отцовская фраза все-таки касалась семьи, самых родных людей: «Никогда не считай потерянным зря день, когда ты сделал что-либо для семьи, для близких». Ею он руководствовался всегда, его отношение к близким женщинам в любых условиях оставалось проникновенно нежным и ровным.