Агония и возрождение романтизма - Михаил Яковлевич Вайскопф

русских»; «„Не русское сердце!“ – кричал Толстой-американец, и Пушкин боялся, что хитрый хохол обскачет всех»[565].

Миллеровская демонизация буржуазии в целом была не слишком оригинальной, поскольку опиралась на необъятную традицию. Универсальной чертой аграрного или любого другого ретроградного общества, как и производных от него сентиментально-охранительных движений социалистического либо еще более архаичного толка (крайне агрессивных, однако, по своей природе), остается суеверная ненависть к прагматическому индивидуализму, свободной экономике и «бездушному капитализму», трактуемым под конспирологическим углом зрения. В России эта вражда обрела пестрый консенсус: от славянофилов до земских начальников, аграрных Тит Титычей, остзейских баронов, социалистов-народников, анархистов, коммунистов и сегодняшних консерваторов. В дореволюционных доносительских жанрах, повсеместно реанимированных потом в СССР, инфернального западного врага усердно обслуживали его разношерстные агенты – нигилисты, террористы и другие революционеры, евреи, поляки, иезуиты, масоны, беспочвенная интеллигенция и пр. Преломленный через Достоевского поздний антинигилистический роман, вместе с соответствующей журналистикой и т. п., без всякого сомнения, оказывал сильное влияние и на охранительно-мистические модели самого Белого.

Вся эта вековечная вражда к капитализму вместе с конспирологическим каноном замечательно пригодится Советам, придавшим ей глобальный размах. Пригодится она, как известно, и А. Белому, когда идея мистического заговора проделает у него путешествие из дореволюционного «Петербурга» в советскую «Москву».

В своих научных изысканиях он тоже имитирует казенное вероучение. Вторя официальной схеме, Белый-гоголевед занимает диалектически двойственную позицию применительно к капитализму, который, согласно марксистской догме, сперва был жизненно необходим для становления и роста пролетариата, а потом сделался его смертельным врагом, подлежащим тотальному уничтожению. Согласно автору, творчество Гоголя отразило непреходящий ужас и смятение примитивного коллектива, как и духовно солидарного с ним писателя, перед язвой новых, индивидуализированных отношений, разъедающей патриархальный уклад: сначала допотопно-целостный, потом крепостнический. В «Страшной мести», то есть еще в «первой фазе», угрозу предвещает демонизируемый отщепенец, прибывший из чужих краев, ибо, по словам Белого, в примитивном коллективе

всякий иначе слаженный, – хозяйственник ли, инако мыслящий ли, инако ли сеющий репу, внушает ужас любому скопищу людей, которое тут же срастается в одно огромное чудовище <…> Это значит по-нашему: индивидуальные хозяйственные формы теснят отовсюду патриархальный строй жизни <…> «оторванец» образовал вроде провал, дна которого «никто не видал» <…> Чрез преступление одного ввалилось неведомое <…> и уже мелькают подозрительные тени: купец-«москаль», «цыган»-вор, жид-«шинкарь», норовящие примкнуть к тому, в ком расшатано родовое начало: нетверды – безродные, им легко оторваться; «оторванец» – тот предатель <…> Когда при «оторванце» являются иностранцы – жди беды[566].

Впоследствии колдун эволюционирует в почти столь же демонического Костанжогло из второго тома «Мертвых душ» – вестника капитализма, который пробивается сквозь рутину крепостного строя.

Наивно было бы отрывать «Мастерство Гоголя» от тогдашних политических реалий. На книге сказались как старые, так и новые большевистские клише, включая универсально-коммунистический пафос принудительного коллективизма, бросающего убийственный вызов буржуазному, крестьянскому и интеллигентскому индивидуализму. Вопрос в том, как именно они сказались.

Само собой, антитеза класса и личности всячески эксплуатировалась в марксистских кругах задолго до всякой коллективизации. Так, Троцкий еще в 1912 году поместил в «Киевской мысли» статью «Об интеллигенции», где, полемизируя с «Вехами», уличал ее в беспочвенности, то есть полнейшей оторванности от реальных социальных сил России. Эту публикацию он переиздал в 1922 году, в 6-м томе своих сочинений. Между тем как раз тогда, по завершении Гражданской войны, завязалась борьба партаппарата с самим Троцким – человеком пришлым, чужаком, которого и раньше не любили многие партийные ветераны. Даже у Ленина, высоко ценившего его заслуги, в беседе с Горьким просквозила фраза: «С нами, а не наш». После смерти диктатора триумвират в лице Сталина, Каменева и Зиновьева, поддержанных Бухариным, неустанно обличал Троцкого, так сказать, уже в чисто «веховском» пороке – в отсутствии подлинной связи с российским рабочим классом и большевистской партией. «Отец Октября», как раньше величали Троцкого, предстанет теперь сатанинским выродком, агентом иностранного капитала. В 1929-м, за несколько лет до того, как Белый завершил свое исследование, его депортируют в Турцию. Это был самый вопиющий пример того «отщепенства», о котором на другом материале рассуждает Белый в качестве гоголеведа.

В его анализе «Страшной мести» сквозной образ индивидуалиста, отвергающего коллективный, роевой строй жизни, необходимо рассматривать на фоне «сплошной коллективизации», когда вместе со словом «вредитель» в набор советских ругательств навсегда вписалось и слово «единоличник». В период создания «Мастерства Гоголя» кремлевская паранойя вообще неустанно набирала репрессивные обороты. Их история, конечно, тысячекратно описана, и за ее очередной пересказ я приношу извинения компетентному читателю; но приходится напомнить о том, что для сегодняшнего поколения по большей части затянуто дымкой древности. Итак, спецы тогда же были объявлены «агентами антисоветских организаций международного капитала» (доклад Сталина от 13 апреля 1928 года). Свирепая травля таких «агентов» проходила на фоне чисток, митингов и сталинского призыва к активизации миллионных рабочих масс в борьбе с коварным врагом, а в газетах и на плакатах визуально подкреплялась демонизирующими карикатурами.

Интеллигенция, конечно, была запугана, но пока еще не вся и не полностью. Под тем или иным камуфляжем, в различных формах советский террор отобразился, как известно, в литературном творчестве его потенциальных жертв – но и у некоторых ученых, безотносительно к тому, что находилось в центре их профессионального внимания. Я уже отмечал, в частности, что пропповская «Морфология сказки» (1928) несет на себе отпечаток большевистской карательной политики и нового Уголовного кодекса (1926) и непосредственно перекликается с терминологией Шахтинского дела, во время которого она и вышла[567]. В значительной степени техника «применений» относится, однако, и к монографии Белого. На ней лежит тень криминально-политических инсценировок, организованных ГПУ еще до Голодомора, – тень Шахтинского процесса 1928-го и дела Промпартии 1930 года (когда и родилась сентенция Горького: «Если враг не сдается, его уничтожают»). Тем примечательней, что инспирированная зычной пропагандой вражда советского коллектива к коварным чужакам получает в беловской интерпретации «Страшной мести» – как ключевой повести «первой фазы» – направление, решительно контрастирующее и с Орестом Миллером, и с казенным антииндивидуализмом.

Анализируя гоголевскую фантасмагорию и посильно сохраняя при этом марксистский декор, Белый в данном случае неожиданным образом выступит как раз на стороне «отщепенства», олицетворяемого отцом Катерины – «турецким игуменом», как саркастически называет этого пришлеца-колдуна ее муж, патриот Данило Бурульбаш. Действительно, в партийной мифологии все выглядит так, будто контрреволюционеры губят советских людей с тем же бессмысленным и вездесущим усердием, с каким этот «антихрист», прибывший из-за рубежа, пакостит всем своим соплеменникам. Режим обзывает подследственных выродками, отщепенцами и предателями – ср. показ гоголевского вредителя в книге Белого: «он – хуже колдуна: он – предатель родины и веры»[568]; а изображенная Гоголем «вселенная оскаленных ртов и бычиных ревов есть зубы рода, зубы