Правда о деле Гарри Квеберта - Жоэль Диккер

— Ссоры? — рявкнул Гэхаловуд. — Какой ссоры? Что еще за ссора?

— Да тут ваш приятель повздорил с одним типом. Приехал маленький старичок на машине, специально, чтобы ему закатить сцену. Сердитый такой. Крики начались, все такое. Я уж хотел вмешаться, но старичок в итоге сел в машину и уехал. Вот после этого ваш приятель и решил тоже уехать. Я бы его в любом случае выставил, не люблю, когда скандалят. Клиенты жалуются, а я потом выволочку получай.

— А из-за чего была ссора?

— Из-за какого-то письма. По-моему. Старик кричал вашему приятелю: «Это были вы!»

— Письма? Какого письма?

— А я-то откуда знаю?

— И что потом?

— Старик уехал, а ваш приятель смылся.

— Вы сможете его опознать?

— Старика? Да нет, вряд ли. А вы спросите у своих коллег. Потому что этот псих ненормальный еще раз вернулся. И я вам скажу, по-моему, он хотел вашего приятеля прикончить. Я много расследований видел, все время сериалы по телику смотрю. Приятель ваш уже смотал удочки, но я почувствовал, что дело нечисто. И даже копов вызвал. Две машины дорожной полиции приехали, очень быстро, проверили его, ну и отпустили. Сказали, что все в порядке.

Гэхаловуд тут же позвонил в Главное управление полиции и попросил выяснить личность человека, которого недавно проверяла дорожная полиция в мотеле «Морской берег».

— Перезвонят, как только получат информацию, — сказал он мне, нажимая на отбой.

Я ничего не понимал. Провел рукой по волосам и сказал:

— Это бред! Это какой-то бред!

Администратор вдруг странно посмотрел на меня и спросил:

— Вы мистер Гольдман?

— Да, а что?

— А то, что ваш приятель оставил мне для вас конверт. Сказал, что придет молодой парень, будет его искать и наверняка скажет: «Это бред! Это бред!» И сказал, что когда парень придет, чтобы я ему отдал вот это.

Он протянул мне крафтовый конвертик, в котором лежал ключ.

— Ключ? — спросил Гэхаловуд. — А больше ничего?

— Ничего.

— А от чего этот ключ?

Я внимательно осмотрел ключ, его форму. И вдруг вспомнил:

— Шкафчик в фитнес-клубе Монберри!

Через двадцать минут мы были уже в раздевалке фитнес-клуба. В шкафчике номер 201 лежала переплетенная стопка бумаги и письмо, написанное от руки.

Дорогой Маркус!

Если Вы читаете эти строки, значит, вокруг Вашей книжки поднялся дикий скандал и Вам нужны ответы.

Это может быть Вам интересно. Эта книга и есть правда.

Стопка бумаги оказалась не очень толстой, напечатанной на пишущей машинке рукописью, озаглавленной

— И что это значит? — спросил Гэхаловуд.

— Понятия не имею. Похоже, неопубликованный роман Гарри.

— Бумага старая, — произнес Гэхаловуд, внимательно разглядывая страницы.

Я быстро пролистал текст.

— Нола часто говорила о чайках, — сказал я. — Гарри сказал, она любила чаек. Тут должна быть какая-то связь.

— Но почему он пишет, что это и есть правда? Может, это текст о том, что произошло в семьдесят пятом?

— Не знаю.

Мы решили отложить чтение на потом и отправиться в Аврору. Мой приезд не остался незамеченным. Прохожие набрасывались на меня и всячески выражали мне свое презрение. У дверей «Кларкса» Дженни, взбешенная тем, как я описал ее мать, и не желавшая верить, что ее отец писал анонимные письма, публично осыпала меня оскорблениями.

Единственным человеком, удостоившим нас беседы, оказалась Нэнси Хаттауэй, и мы отправились к ней в магазин.

— Не понимаю, — сказала мне Нэнси. — Я вам о матери Нолы ничего не говорила.

— Но вы же мне говорили, что видели синяки. И еще рассказывали, как вас пытались убедить, что Нола больна, когда она на неделю сбежала из дома.

— Там был только отец. Это он не пускал меня в дом, когда Нола в том самом июле на неделю как сквозь землю провалилась. Про мать я вам ни разу не говорила.

— Вы мне рассказывали, что ее били железной линейкой по груди. Помните?

— Что били, да. Но я не говорила, что била мать.

— Я записал ваши слова! Это было двадцать шестого июня. У меня с собой запись, смотрите, вот дата.

Я включил плеер:

— Странно, что вы так отзываетесь о преподобном Келлергане, мисс Хаттауэй. Я встречался с ним несколько дней назад, и он показался мне человеком скорее мягким.

— Он может производить такое впечатление. Во всяком случае, на людях. Вроде бы в Алабаме он творил чудеса, и его позвали на выручку, потому что приход Сент-Джеймс приходил в запустение. И действительно, не успел он его возглавить, как по воскресеньям в храме стало полно народу. Но в остальном… трудно сказать, что на самом деле творилось дома у Келлерганов.

— Что вы хотите сказать?

— Нолу били.

— Что?

— Да, ее жестоко избивали. Помню одну ужасную сцену, мистер Гольдман. В начале лета. Я тогда первый раз заметила синяки на теле Нолы. Мы пошли купаться на Гранд-Бич. Нола казалось грустной, я думала, из-за мальчика. Был один парень, Коди, старшеклассник, он за ней увивался. А потом она призналась, что дома к ней придираются, говорят, что она гадкая девочка. Я спросила почему, и она упомянула какой-то случай в Алабаме, но больше ничего рассказывать не захотела. А потом, на пляже, когда она разделась, я увидела у нее на груди страшные синяки и рубцы. Я тут же спросила, что это за ужас, и, представьте, она ответила: «Это мама, она меня в субботу побила, железной линейкой». Я, конечно, не поверила своим ушам, думала, что чего-то не поняла. Но она повторила: «Это правда. Это она мне говорит, что я гадкая девочка». У Нолы был такой расстроенный вид, что я не стала настаивать. После пляжа мы пошли к нам домой, и я намазала ей грудь бальзамом. Я сказала, что ей надо с кем-то поговорить о своей матери, например, с медсестрой в школе, миссис Сэндерс. Но Нола сказала, что больше не хочет говорить на эту тему.

— Вот! — воскликнул я, поставив плеер на паузу. — Вот видите, вы говорите о матери.

— Нет, — возразила Нэнси. — Я только удивилась, что Нола упомянула мать. Я просто хотела объяснить, что у Келлерганов творилось что-то странное. Я ни секунды не сомневалась, что вы знаете, что ее нет в живых.

— Но я же ничего не знал! То есть я знал, что мать умерла, но я думал, она умерла после того, как пропала дочь. Помню, Дэвид Келлерган, когда я к нему пришел в первый раз, даже показал мне фото жены. Я еще удивился, что он так любезно меня принял. Помню, я ему сказал что-то вроде: «А ваша жена?» А он ответил: «Давно умерла».

— Да, вот теперь, когда я послушала запись, я понимаю, что могла ввести вас в заблуждение. Это ужасное недоразумение, мистер Гольдман. Мне очень жаль.

Я снова включил плеер:

— …с медсестрой в школе, миссис Сэндерс. Но Нола сказала, что больше не хочет говорить на эту тему.

— А что произошло в Алабаме? — спросил я.

— Понятия не имею. Так никогда и не узнала. Нола мне не сказала.

— Это как-то связано с их отъездом?

— Не знаю. Мне бы очень хотелось вам помочь, но я правда не знаю.

— Это я виноват, мисс Хаттауэй, — произнес я. — Перескочил на Алабаму…

— Значит, если ее били, это был отец? — спросил Гэхаловуд.

Нэнси на секунду задумалась, как будто немного растерялась. Потом наконец ответила:

— Да. Или нет. Даже не знаю. Синяки у нее были. Когда я ее спрашивала, в чем дело, она говорила, что дома ее наказывают.

— За что наказывают?

— Она больше ничего не говорила. Но и не говорила, что это отец ее бьет. По сути, никто ничего не знает. Моя мать тоже однажды видела следы побоев, на пляже. И еще эта музыка оглушительная, которую он регулярно включал. Люди подозревали, что отец Келлерган лупит дочь, но никто не осмеливался ничего сказать. Все-таки он был наш пастор.

Выйдя из магазина после разговора с Нэнси Хаттауэй, мы с Гэхаловудом долго сидели на ближайшей лавочке и молчали. Я был в отчаянии.

— Долбаное недоразумение! — в конце концов воскликнул я. — Все из-за какого-то долбаного недоразумения! Ну как я мог так опростоволоситься?

Гэхаловуд попытался меня подбодрить:

— Спокойствие, писатель, не судите себя строго. Мы все оплошали. Слишком увлеклись расследованием и не заметили очевидного. Все мы задним умом крепки, с кем не бывает.

В эту минуту у него зазвонил телефон. Он ответил. Перезванивали из Главного управления полиции штата.

— Они выяснили, как звали того типа из мотеля, — шепнул он, слушая сообщение диспетчера.

На его лице вдруг отразилось изумление. Он отодвинул от уха телефон и сказал:

— Это был Дэвид Келлерган.

Из дома номер 245 по Террас-авеню по-прежнему неслась музыка: преподобный Келлерган был у себя.